Дот почистила зубы в холодной ванной, долго возилась над керамической раковиной бледно-зеленого цвета с непривычными ей кранами, потом переоделась в нейлоновую ночную сорочку. Подол моментально прилип к ногам. Дот попыталась оторвать материю и почувствовала легкое покалывание на коже, послышался слабый треск электростатического разряда. Дот причесала волосы, присыпала тальком подмышки и быстро шмыгнула в спальню, стараясь остаться незамеченной. Уолли сидел на матрасе, прислонившись к стене, и курил. Лампа была выключена, но оранжевый свет уличных фонарей лился через окна, создавая в комнате светящийся полумрак.

Дот, преодолевая тошноту, с некоторым любопытством уставилась на голый торс мужа. Какой же он худой! Но тело жилистое, мускулы крепкие, и живот плоский, мускулистый, пупок прямо наружу выпирает. Кожа какая-то полупрозрачная… и через нее отчетливо видны багровые вены, изгибающиеся в разные стороны. Издали это похоже на паутину. Трудно представить себе, что это тело видело когда-нибудь солнце. Дот невольно сравнила его с телом мужчины, единственного мужчины до мужа, которого она видела обнаженным. Впрочем, о каком сравнении можно вести речь? Сияющая шоколадная кожа Сола, буквально пропитанная солнцем, сильные руки, широкая мускулистая грудь, на которую она любила класть свою голову, чувствуя себя в такие минуты особенно покойно и уютно. Как дома! А здесь… Ничего общего! Но, может быть, это и к лучшему… Некая мизерная милость, проявленная к ней свыше. Потому что если бы Уолли был хотя бы в чем-то, хоть отдаленно похож на Сола, было бы еще горше. А так – никакого сходства! Если Сол был теплым, то Уолли – холодным, как лед, если Сол олицетворял собой силу, то Уолли – это сама слабость, если Сол – это любовь, то Уолли – лишь безразличное равнодушие.

Дот на цыпочках обошла матрас с другой стороны и повалилась на свободный край постели, дрожащей рукой натянув на себя простыню. Она лежала окаменело, похожая в чем-то на бетонную стену рядом с ней, внутренне сотрясаясь от холода и страха. Крепко зажмурив глаза, она молила сейчас лишь об одном: чтобы он не приставал к ней и дал уснуть. Лежать было неудобно, но она боялась пошевелиться, боялась поправить сорочку и натянуть ее чуть ниже, на ноги. Боялась сдвинуть коленки и свернуться калачиком, чтобы хоть как-то согреться. Подошвы ног уже превратились в ледышки, но она продолжала лежать неподвижно, в той же застывшей позе, чтобы – не дай бог! – даже ненароком не коснуться тела мужа.

Так прошел час, быть может, чуть больше. Дот притворилась спящей. Она слышала, как нервически ритмично затягивается сигаретным дымом Уолли, стряхивая потом пепел в стакан, который он пристроил рядом с собой, поставив его на бедро. Несколько раз он кашлянул. Такое хрипловатое «кхе-кхе!», моментально напомнившее Дот, кашель отца по утрам, долгий и протяжный. Она поглубже зарылась головой в свою подушку, которая все еще пахла детством. Но уже совсем скоро она перестанет пахнуть яблочным шампунем, лаком для волос, которым обычно пользовалась Дот, и навсегда утратит легкий цветочный аромат французских духов «Коти».

Наконец Уолли с громким стуком поставил свою импровизированную пепельницу прямо на пол и тоже опустился на матрас. Он потянул одеяло на себя, край, который придерживала подбородком Дот, выскользнул, открыв ее плечи и грудь. Она чертыхнулась про себя, пытаясь ничем не выдать охватившей ее дрожи. Только еще сильнее смежила ресницы и на какое-то мгновение задержала дыхание. Зато выдох в результате получился громким, гораздо более громким, чем она предполагала, что однозначно свидетельствовало о том, что она все еще не спит, а лишь притворяется. Пару секунд длилась тишина, пока Дот лихорадочно соображала, что ей делать дальше, но тут она почувствовала, как муж крепко сжал ее правое плечо своей худой жилистой рукой.

Дот подхватилась с постели, словно ее ужалили, рука непроизвольно дернулась. К счастью, Уолли не сделал ни малейшей попытки привлечь ее к себе. Он лишь нежно погладил ее по плечу, потом прошелся рукой по ее волосам, отбросив несколько прядей назад.

– Тогда спокойной ночи! – Он отнял свою руку и отвернулся от Дот.

Они лежали рядом, словно два актера, изображающие сон, и каждый молил лишь о том, чтобы поскорее наступило утро следующего дня, хотя оба одновременно страшились того, что таит в себе этот грядущий день. Каждый из них, впрочем, волен сейчас встать и уйти из этой комнаты. Да, но что они станут делать завтра? Ведь завтра уже не будет никаких свадебных церемоний, которыми можно было бы заполнить хотя бы часть времени. А значит, целых двадцать четыре часа им предстоит провести в обществе друг друга, а они даже понятия не имеют, о чем им говорить и что делать.

Но вот дыхание Уолли стало ровным, и Дот поняла, что он спит. И только тогда она наконец дала волю слезам. Горячие слезы тихо катились по ее щекам, скользили по скулам, заливали нос и падали на подушку. В этих слезах были и горечь осознания своего нового положения – положения замужней женщины, и облегчение одновременно. Ведь она искренне боялась того, что Уолли попросту изнасилует ее, а как же иначе? Ведь они же муж и жена. А для нее лечь в постель с этим человеком означало то же самое, что лечь с первым встречным. И речь даже не столько о том отвращении, которое вызывало в ней все, что связано с физическим обликом Уолли. Дело в другом. Уолли в качестве мужа – это же прямое посягательство на ту запретную территорию и в ее душе, и в ее теле, которая до сих пор принадлежала только Солу. Ее Солу! Единственной любви всей ее жизни. А потому начало полноценных супружеских отношений с Уолли означало автоматическое стирание из ее памяти всего того, что связывало ее с Солом, вплоть до момента зачатия их сына Симона.

Дот еще долго лежала без сна, почти наслаждаясь собственным одиночеством под боком у спящего мужа. Она смотрела в темноту и все силилась найти ответ на один-единственный вопрос: как долго она сможет прожить вот так, рядом с этим мужчиной, в этой ужасной холодной квартире, прожить и при этом не сойти с ума?

Минуло уже три месяца со дня их свадьбы. Для Дот они стянулись в долгие-долгие годы. Она продолжала жить в состоянии все того же безмолвного отчуждения, и когда Уолли был рядом, и когда его не было дома, со страхом ожидая того момента, когда он вернется. Хотя трудно было назвать домом то помещение, в котором они ютились. Дот была уверена, что никогда эта квартирка не станет для нее настоящим домом. Родители навестили их лишь однажды. Атмосфера встречи была неловкой, и Джоан, и Рег чувствовали себя явно не в своей тарелке. Хотя Рег, по своему обыкновению, потрепался о том о сем с зятем, вспоминая некие забавные подробности свадебного застолья, они даже договорились о новой встрече друг с другом, но уже в пабе. И их несколько показное веселье лишь сильнее подчеркивало ту недосказанность, которая буквально витала в воздухе. Джоан тоже сделала вид, что не заметила той скудности быта, которая царит в доме новобрачных, хотя невольно подняла брови и сделал глубокий вдох, окинув взглядом убогую обстановку. Она ни словом не обмолвилась о том, что угощение на столе было предельно скромным, что у дочери запали глаза, а темные круги вокруг делали их похожими на два огромных синяка. Все четверо устроились в большой комнате, причем Уолли и Дот сидели прямо на полу, подложив под себя подушки. Где-то через час с небольшим Джоан вдруг засобиралась домой, сказала, что боится пропустить автобус, и все молча приняли ее объяснение как должное. Никто не возразил, не сказал, что вообще-то автобусы здесь курсируют регулярно, через каждые сорок минут. Ни Уолли, ни Дот не стали уговаривать родителей посидеть еще немного, выпить еще по чашечке чая, поговорить, вспомнить еще пару-тройку смешных историй. Все понимали: еще один час в компании друг друга они просто не вынесут. На прощание родители пообещали в следующий раз прихватить с собой Ди. Не преминули похвастаться школьными успехами младшенькой. И тут Дот впервые за весь день улыбнулась. Она мысленно представила себе этот сгусток энергии, это бьющее через край жизнелюбие, каковой была ее младшая сестренка, очень умная и добрая девочка.