Успех этого коломенского набега окрылил Олега. Он удачно выбрал время — канун разлива рек, когда Москва не смогла сделать быстрый ответный удар; к тому же он предусмотрительно заручился поддержкой муромского, пронского и иных русских князей, в том числе и смоленского Святослава Ивановича, за сына которого, Юрия, была отдана рязанская княжна.

Ко всему прочему, он знал, что на Руси строго не осудят его. Ведь он сделал лишь ответный удар, который был ему нужен для возмещения понесенного убытка. Добытые злато и серебро он употребит на выкуп сына Родослава…

Один из обозов с награбленным рязанцами добром сопровождал Павел Губец. В том обозе была и его доля — и Павел строго поглядывал на тех коломенцев, которые, выйдя из домов, провожали рязанцев злобными выкриками и проклятиями. Две женщины с воплями подбежали к нагруженным кладями саням, крича: "Наше добро, наше!" Руки их судорожно хватались за железные ручки сундуков. Павел теснил их конем, но где там! Тогда он с ожесточением ударил одну из женщин плеткой по рукам, другую — по лицу… Та упала ничком, кровавя снег и воя…

В Переяславль ехали три дня. Поторапливались — снега раскисали. Один из возов, охраняемый Павлом, повернул к его дому. Забрехали собаки, на лай первым вышел Савелий — в овчинной безрукавке, в лаптях на деревянных колодках. Стоя на талом снегу — на нем отпечатывались следы колодок старик с умилением смотрел на клади. В нетерпении открыл сундук — в нем сверху лежали белые холсты.

— Добра-то привез!..

Вышла из дому мать, всхлипнула:

— Паша! Слава те Господи — живехонек вернулся!..

Братья, невестки живо внесли сундуки в дом. Невестки примеряли летники из полосатой струйчатой ткани, зеленой и желтой камки, накидывали на плечи длиннорукавные опашни…

— Господское… Красно, красно1, — повторяли они в восторге.

Павел усадил себе на колени сынишку, гладил его по головке, а тот трогал розовыми пальчиками серебряные пуговицы на его кафтане. На баб, жадно перебирающих вещи, не смотрел. Вспоминал о Кате, думал, как бы она теперь радовалась вместе со всеми, примеряла бы платы и опашни… Невестки без зазрения совести выклянчивали у него в подарок то одно, то другое платье. Он был щедр. Ему было не жалко добытого ратным трудом… Старик вдруг цыкнул на снох:

— Ну, хватит вам жадничать! Готовы все забрать… А ну-ка Паша приведет в дом молодую — и ей ничего не останется?

Женщины зафыркали, — сколько, мол, ещё раз жениться ему — но свекор так посмотрел на них, что те притихли.

А старуха, пока снохи рылись в сундуках, смотрела задумчиво и виновато, изредка повторяя: "Господь нам судья. Ox, судья!.."

Павел вдруг вспомнил, как он ударил плеткой двух коломенских женщин. Как одна из них упала ничком и завыла. Ради чего он побил их? Не для того ли, чтобы отнятому у них добру алчно порадовались его невестки? Теперь он дивился своей ненужной жестокости, плоды которой столь жалки и никчемны. Ему стало не по себе. Он обидел и без того обиженных. В их душах теперь злоба и ненависть. Зло рождает зло, но не добро. Вся Коломна теперь ненавидит рязанцев. Будет мстить. Вот к чему приводят распри князей. Где выход? В чем? Отчего князья, притом соседи, не могут помириться?

Так горестно размышлял Павел, и рука его поглаживала головку сынишки.

Как и следовало ожидать, московские правители, дабы проучить Олега за его дерзкий набег на Коломну, снарядили на Рязань крепкое войско во главе с князем Владимиром Андреевичем Серпуховским. Этот князь, прозванный за его подвиг на Куликовом поле Храбрым, ещё ни разу не был побежден ни в одном из многочисленных боев, в которых ему приходилось участвовать. У московских правителей не было сомнения в том, что Владимир Храбрый одержит победу и на сей раз, тем более над рязанцами, которых московиты крепко побили ещё тринадцать лет назад, под Скорнищевом. Олег же, после набега на Коломну, пользуясь весенним половодьем, которое не позволило Москве быстро направить войско на Рязань, не сидел сложа руки. Его послы сновали то в Пронск, то в Муром, то в Смоленск — обеспечивали рязанцам помогу. В кузнях Переяславля от зари до зари ковалось оружие и доспехи. На торжище, на берегу Лыбеди, самым ходовым товаром в те весну и лето были мечи, копья, бердыши, щиты, боевые кони. Товары оплачивались не только ордынской, но и широко входившей в оборот рязанской серебряной монетой с надчеканкой "куньей мордки", монетой неказистой, с рваными краями и неправильного овала, но своей, являвшейся предметом гордости князя Олега: ведь она свидетельствовала о его высокой степени независимости и самостоятельности.

Разведка вовремя донесла о движении неприятельского войска и о его силе. Отряды рязанцев и их союзников быстро были стянуты под Перевицк, небольшой, но хорошо укрепленный город на крутом берегу Оки, со стороны суши защищенный высокими земляными валами и глубокими рвами. Заранее в Перевицк свезли достаточное количество оружия, доспехов. Бой был дан под крепостью, и рязанцы, вооруженные на сей раз не хуже московитов и предводительствуемые князем Олегом и воеводой Иваном Мирославичем, в ожесточенном бою наголову разбили неприятеля. В полон был взят один из самых знатных московских воевод — князь Михаил Андреевич Полоцкий, внук Ольгерда, служивший московскому князю.

Душа Олега Ивановича опьянилась — шутка ли, одержали верх над московитами, казалось бы, непобедимыми. Опьянены успехом его воеводы, его воины. И вот уже рязанцы пируют на берегу Оки, невдалеке от поля боя, с которого на повозках увозят раненых, сбрую с убитых коней, одежду с поверженных московитов… А из Перевицка на телегах доставляют крепкий мед в бочонках, бузу, квас, закуски. Сам князь в легком летнем кафтане, перехваченном золотым поясом, сидит на походном стульце среди воевод, принимает из рук стольника кубок с медом и, окинув пирующих благодарным взором, говорит:

— Под Скорнищевом мы оконфузились, а под Перевицком загладили свой позор… Спаси вас Господь Бог, други мои…

— И тебя спаси Господь Бог… Ты, княже, сам повел нас в бой…

— Нет, не моя заслуга. Ваша заслуга. Все крепко бились.

Поблагодарив всех вкупе, Олег Иванович затем велит поднести кубок каждому из воевод в отдельности, славит его и пьет, вместе со всеми, за его здоровье. Слуги без устали таскают кувшины с напитками и яства, заздравные кубки наполняются вновь и вновь, торжественность речей не умеряется. Незаметно подступает и тот час, когда воины, утомясь торжественностью и уставными порядками, раскрепощаются, речи их становятся все обыденней и проще, и чем ни проще, тем все милее…

Вот в такой-то час Софоний Алтыкулачевич, изрядно уже и хмельной, слегка приподнимается со своего места:

— Браты, быка гонят! И барана! Вот будет потеха!

В самом деле, двое верховых гонят быка и барана. Бык здоровенный, с крутой холкой, с толстыми короткими рогами. Но и баран, с увитыми в коляски рогами, крепок. Многие из воевод привстали — животных пригнали для того, чтобы столкнуть их в драке — кто кого. Час назад Софоний Алтыкулачевич и Ковыла Вислый, под влиянием хмельного, затеяли пустяшный спор: первый утверждал, что в драке быка одолеет баран, второй — что бык легко забьет барана. И вот теперь, в ожидании потехи, нового развлечения, в котором нуждались упоенные победой воины, некоторые из воевод встали со своих мест. Обменивались впечатлением, произведенным на них видом животных: