Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Экий бычище!
— Да и баран не крошка. Рога — в два кольца!
— А все ж баран против быка — ничто.
— Браты, а кто их них московит? Бык аль баран?
— Хто послабее — тот и московит.
Воеводы сейчас, после победы, ребячливы, и князь понимает их. Он смотрит на них с легкой улыбкой, как добрый глава семейства на расшалившихся детей. Конечно, заботливый глава семейства всегда, даже в самые счастливые минуты, помнит не только о своих удачах, но и неудачах и тревожных обстоятельствах. Сын Родослав в Орде — как не помнить о том, как не думать и не предпринимать усилий для вызволения его? Поэтому, посматривая на своих развеселившихся воевод с улыбкой, глаза князя в то же время выдают заботу. Вот эта смесь доброй улыбки и озабоченности даже в такую минуту упоения выделяет его из среды соратников.
Слугам не удается стравить быка и барана — животные настроены миролюбиво. Тогда стольник Глеб Логвинов, развязав на себе алый кушак, подходит к быку. Глаза могучего животного тотчас наливаются кровью, он клонит голову книзу, роет копытами землю. Раздразненный красным цветом, устремляется к Глебу. Тот, держа кушак на отлете, увертывается от быка и успевает накинуть кушак на рога барана. Бык устремляется на барана, которого спасает лишь случайность — зацепившись за репейник, кушак срывается с завитков бараньих рогов. Подхватив кушак, бык взрывает землю копытами и неистово крутит головой.
В конце концов бык успокаивается, он беззаботно щиплет траву, когда баран, затаивший на быка обиду, с разбегу, в мощном прыжке, ударяет противника в бок. Тот с крутого обрыва с шумом плюхается в воду, а баран предусмотрительно удаляется…
— Софоша! Ты где? Качать Софошу!
Несколько дюжих воевод подхватывают Софония Алтыкулачевича и подбрасывают вверх, приговаривая: "Экий ты молодец, Софоша! Баран твой перехитрил быка!"
В какой-то миг озабоченность с лица князя слетает, и он, поддавшись общему веселью, приказывает налить Софонию Алтыкулачевичу полный кубок, и тот, прежде чем выпить, говорит здравицу в честь князя, княгини, их чад, при этом каждого называя по имени. И когда произносит имя Родослава, князь невольно сникает: сразу ему становится нехорошо, неспокойно при мысли, что младший сын его — в неволе…
Тем временем десятки ратных подбирают трупы убитых чужих воинов (своих подобрали ещё вчера), укладывают на телеги и возят к месту погребения — скудельницам. Павел Губец (он среди подбиравших) все больше крутится возле лошади — то держит под уздцы, то поправляет дугу или хомут непривычно и неприятно ему подбирать трупы. Товарищи, подойдя к очередному убитому, переговариваются:
— Эк, сердешный, как тебя изукрасили!
— Отец-мать не узнали бы… Голову-то рассекли! Ух, как!..
— Небось, и жениться не успел…
— Да и ладно, что не успел… Нашему брату гораздее не заводить семью. Рано или поздно — убьют.
— Убьют, нет ли, а семя оставь. Не то твой род пропадет.
— Гля, а на этом сердешном сапоги зеленого сафьяна, узорчатые.
— Снимай. На торге хорошую цену дадут.
— Такие сапоги и в свой сундук положить можно.
— А я бы не положил. Будет думаться… С убитого — дельнее продать.
Труп кладут на телегу. Павел быстро взглядывает на него — тут же отворачивается. Голова убитого и в самом деле обезображена — рассечена ударом меча от темени до рта. Но не кровь и страшные раны побуждают Павла отворачиваться — он боится увидеть среди убитых старых знакомых. Тех, с кем познался, служа когда-то на окском побережье в пределах крепости Лопасня.
Один из тех знакомых встретился Павлу в бою. Ливнем прошумели пущенные с обеих сторон стрелы, вскрикнули первые раненые и полки сступились. Скрежет мечей, крики, стоны… Ржанье коней… Клекот и хрип чьего-то коня, в его горле застряла пика. Перед Павлом (он рванулся в гущу боя со всей страстью и яростью — убивать, мстить за поруганную честь его жены, и уж неважно, что горе его семье принесено татарами, а не московитами) возник московит — в страшно озлобленном оскале. Острие его копья, подрагивая и тускло поблескивая, направлено в грудь Павла. Павел поднял коня на дыбы, соображая, как увернуться от удара врага и ударить ловчее самому, и вдруг видит — знакомый оскал! Эти большие зубы, эти малиновые десны… "Гришка!" — "Пашка!.." Копья зависли, медля. В глазах обоих всадников — оторопь. Не было бы ничего противоестественнее — даже в бою — убивать друг друга. Павел крикнул:
— Гришка, моя рука на тебя не подымается!
— И моя — на тебя!
Разъехались…
Трупы погребли в скудельнице, вырытой на краешке местного православного кладбища. Тут же, наскоро, сколотили тесовую часовенку с крестом. Священник машет кадилом на медных цепочках, и ноздри Павла чутко улавливают запах ладана. У его телеги двое ратных возятся с сопением, никак не смогут совладать с тяжелым большим трупом, и тогда Павел, доселе брезгливо поневоле отдалявшийся от трупов, уже испускающих сладковато-приторный запах тления, сам подхватывает громоздкого убитого под голову… Странное чувство овладевает им — будто хоронит он не чужого, а своего. А к концу дня чувство это укрепляется, что уже не будто, а точно он хоронит своих. И это чувство рождает все тот же, прежде возникший в его душе вопрос — для чего, зачем воюют друг против друга свои, православные?
С ликованием встретили рязанцы своего князя-победителя. Священники, монахи, именитые люди вышли встречать воинов с иконами, крестами, хоругвями. Торжественно звонили колокола. Встречавшие выкрикивали приветствия, кидали вверх колпаки.
Олег Иванович ехал впереди войска на белом арабском коне. Высоконькие черные копыта аргамака властно и весело выщелкивали по твердой летней дороге. За ним — воеводы. Следом везли на одних повозках московские стяги с подрубленными древками, на других — важных пленных. Простые пленники шли пешком — кто понурясь, а кто с любопытством оглядывая изукрашенный деревянной резьбой чужой город.
Всеобщий пир длился три дня. В пылу хмельных самовосхвалений некоторые из бояр договорились до того, что первенству Москвы наступает конец и что Переяславлю самое время выдвинуться на её место. Ведь Москва явно выдохлась, она не в состоянии, после разорения её Тохтамышем, обрести прежнюю силу.
Тохтамыш после своего нашествия на Русь не стал отнимать у Дмитрия Московского его великого княжения Владимирского, но наложил на Москву почти непосильную дань. Тяжесть этой дани вынуждала московских правителей прибегать к внеочередному побору с богатых и зависимых от неё земель. Такой внеочередной побор назывался черным бором. Самой богатой землей Северной Руси был Новгород, и когда Москва очень нуждалась в средствах, её взор чаще всего обращался именно на Новгород, серебряный родничок которого, ввиду его активной торговли с Западом и Востоком, считался неиссякаемым.