Решение использовать для наружного наблюдения команду из Первого главного управления — вместо опытнейших профессионалов из Седьмого управления — принималось исходя из соображений внутриведомственной политики. Виктор Грушко хотел, чтобы об измене Гордиевского узнало как можно меньше людей. Заместитель главы ПГУ вознамерился решить эту проблему — неприятную саму по себе и, возможно, грозившую новыми неприятностями — келейно, то есть своими силами. Но группа сотрудников, которой поручили наблюдать за подозреваемым, привыкла следить за китайскими дипломатами, а эта скучная работа почти не требовала ни опыта, ни фантазии. Исполнители этого поручения не знали, ни кто такой Гордиевский, ни что он натворил; они понятия не имели, что их приставили ходить хвостом к опытному шпиону и опасному предателю. И потому, когда Гордиевский оторвался от них, они подумали, что это простая случайность. В КГБ не было принято признавать свои неудачи, так как это не способствовало продвижению по службе. Поэтому, вместо того чтобы доложить начальству, что их добыча дважды от них уходила, приставленные к Гордиевскому сотрудники лишь испытали облегчение, когда он снова появился в их поле зрения, — и промолчали о случившемся.

Утром в среду, 17 июля, Гордиевский вышел из квартиры и, выполняя на ходу все описанные в шпионских учебниках фокусы, позволяющие уйти от слежки, поехал на Ленинградский вокзал на Комсомольской площади, чтобы купить билет на поезд. Он снял в сберкассе 300 рублей (гадая, не следят ли в КГБ за операциями на его счете). Пройдя через торговый центр, он вышел на уже привычную пешеходную дорожку между домами. В конце дорожки он свернул, пробежал метров тридцать до ближайшего подъезда и поднялся по лестнице на один пролет. Затаившись у окна на площадке, он увидел внизу толстяка в пиджаке и галстуке, который бегом огибал здание, но тут, явно запыхавшись, остановился, поднял голову и стал всматриваться в окна лестничных клеток. Гордиевский немного отступил в тень. Толстяк что-то сказал в микрофон, спрятанный под лацканом пиджака, и побежал дальше. А несколько секунд спустя из-за угла показалась кофейного цвета «лада» (еще одна любимая кагэбэшниками машина) и покатила по пешеходной дорожке. Впереди сидели мужчина и женщина и одновременно говорили что-то в микрофон. Гордиевский ощутил очередную волну страха. Он, конечно, знал, что КГБ неотступно следит за ним. Но сейчас он впервые увидел свой хвост вживую. Похоже, они действовали по классическому кагэбэшному методу наружного наблюдения: одна машина шла впереди, две другие, вспомогательные, немного позади, в каждой сидело по двое сотрудников с рациями: один должен был идти за поднадзорным пешком, когда это необходимо, а второй — ехать следом. Гордиевский постоял еще минут пять, потом вернулся на улицу, быстро вышел на проезжую дорогу, сел в автобус, затем перебрался в такси, потом спустился в метро и, наконец, доехал до Ленинградского вокзала. Там он купил билет в плацкарт на поезд, отходивший в Ленинград в пятницу, 19 июля, в половине шестого вечера. Добравшись до дома, он заметил на улице, чуть вдалеке, уже знакомую «ладу» кофейного цвета.

Саймон Браун находился в отпуске. Куратор Гордиевского все еще не мог до конца смириться с мрачной действительностью: одного из лучших агентов, когда-либо завербованных британской разведкой, отозвали в Москву, и там он, скорее всего, попал в лапы к КГБ. Неизбежно возникали вопросы: как Гордиевского вычислили? Может быть, в МИ-6 завелся еще один крот? Уже знакомый тяжелый страх перед внутренней изменой подкатывал и начинал разъедать душу. Можно было не сомневаться: Гордиевский теперь томится в застенках КГБ, если он, конечно, еще жив. Отношения между агентом и куратором — это особый сплав профессиональных и эмоциональных элементов. Хороший куратор обеспечивает своему подопечному психологическую и финансовую поддержку, дарит надежду, окружает душевным теплом и даже некоей странной любовью. А еще он обещает ему защиту. Вербовка и ведение шпионов — это обязанность, подразумевающая внимание и неустанную заботу в первую очередь о безопасности шпиона, и риск в этой работе никогда не должен перевешивать вознаграждение. Каждый куратор ощущает бремя этого договора, и Браун, как человек очень совестливый, ощущал это острее, чем большинство других. Он лично все делал правильно, но вверенное ему дело пошло вкривь и вкось, и ответственным за это он чувствовал, в конечном счете, себя. Браун старался не думать о муках, через которые сейчас наверняка проходит Гордиевский, но больше ни о чем он думать не мог. Потерять своего агента, оказывается, все равно что предать близкого человека.

Глава P5, бюро советских операций, в половине восьмого вечера в среду, 17 июля, находился у себя в Сенчури-хаус, когда зазвонил телефон. Накануне из московской службы МИ-6 в потоке обычных беспроводных сообщений для МИДа пришла дважды зашифрованная телеграмма. В ней говорилось: «ПИМЛИКО НУЖЕН ПОБЕГ. ПРИСТАЛЬНЫЙ НЗ [надзор]. ЭКСФИЛЬТРАЦИЯ НАЧИНАЕТСЯ. ПОМОГИТЕ СОВЕТАМИ». Глава P5 ринулся в кабинет К. Кристофер Кервен был хорошо ознакомлен с делом, но сейчас, казалось, он не сразу понял, о чем речь.

— А у нас есть план? — спросил он в замешательстве.

— Да, сэр, — ответил глава P5. — План есть.

Браун сидел у себя в саду и пытался отвлечься, читая на солнце книжку, когда ему поступил звонок из P5: «Пожалуй, вам стоит заглянуть к нам». Голос звонившего звучал нейтрально.

Браун положил трубку, а через минуту в голове у него что-то щелкнуло. «Была среда. Значит, во вторник что-то произошло. Наверное, подан сигнал к побегу. Внезапно вновь блеснула надежда». Вдруг Гордиевский еще жив?

Казалось, поезд из Гилдфорда в Лондон тащился целую вечность. Браун поднялся на двенадцатый этаж — и застал всю команду за лихорадочными приготовлениями.

«Все вдруг закрутилось, причем безостановочно», — вспоминал потом Браун.

После ряда торопливо проведенных встреч Мартин Шоуфорд вылетел в Копенгаген, чтобы предупредить датскую разведслужбу и скоординировать с ней план дальнейших действий, а затем отправился в Хельсинки, чтобы продолжить подготовительную работу, связаться с тамошней службой МИ-6, арендовать автомобили и произвести рекогносцировку в месте встречи вблизи финской границы.

Если Гордиевского и его семью удастся незаконно провезти через советско-финскую границу, останется выполнить вторую часть плана, потому что, даже попав в Финляндию, Гордиевский еще не окажется в безопасности. Аскот напоминал: «У финнов было соглашение с русскими — передавать КГБ любых беглецов из Советского Союза, какие попадали к ним в руки». Возникло даже особое понятие — «финляндизация», применявшееся к любому малому государству, которое покорялось воле гораздо более могучего соседа и при сохранении формальной независимости фактически попадало к нему в рабство. В пору холодной войны Финляндия официально соблюдала нейтралитет, но Советский Союз опутал ее множеством условий, ограничивавших ее свободу: Финляндия не могла вступать в НАТО, ей не разрешалось пропускать через свою территорию войска западных стран или размещать у себя их системы вооружения; кроме того, на ее территории запрещалось распространять антисоветские книги и фильмы. Сами финны очень болезненно относились к термину «финляндизация», однако он давал весьма точное представление о положении страны, вынужденной смотреть одновременно в обе стороны. Финляндия изо всех сил старалась выглядеть западной страной, но в то же время не желала и не могла портить отношения с Советским Союзом. Финский карикатурист Кари Суомалайнен назвал однажды стесненное положение, в каком пребывала его страна, «искусством кланяться Востоку, не показывая зада Западу».[75]