друг с другом и дополняющая «священную историю» религии, которую исповедует каждый из нас.

Но какое отношение имеет религия к внутренней потребности в мифе?

Давайте используем аналогию. Возьмем, к примеру, газонокосилку. Если она не включается, то это значит, что либо не срабатывает запальная свеча в моторе, либо не хватает топлива. Девять шансов из десяти за то, что если вы решите одну из этих двух проблем, то сможете скосить траву на лужайке.

Так же обстоит дело и со связью между мифом и религиями. Миф, по определению Элиаде, — это прорыв священного в наш мир, «откровение». У всех нас есть «запальная свеча» коллективного бессознательного, или «ячеек», в которых находятся общие мифологические символы и образы. Топливом же для нашей веры являются религии.

Около девяноста лет назад испано-американский философ Джордж Сантаяна писал: «Каким образом евангелия могли бы нести благую весть, если бы они не провозглашали того, что и так близко нашим сердцам?» Далее, говоря о временах Христа, Сантаяна продолжает: «Уже созрела жажда мифологии, обогащенной пафосом. Скромная жизнь и страдания Иисуса ощутились во всей своей несравненной красоте, во всем невероятном сочетании кротости и трагизма тем сильнее, когда к ним, иначе бывшим чересчур скорбными, добавилась живительная история чудесного рождения, ослепительного воскресения и возвращенной божественности».

Вспоминая слова Пьера Жане, можно сказать, что наше современное общество сложилось благодаря тому факту, что греческие и римские боги перестали говорить с людьми. Греция и Рим обратились к христйанскому Богу, опиравшемуся на иудейские Священные Писания. Когда арабские идолы перестали говорить с людьми, откровение Мухаммеда прокатилось по всему Ближнему Востоку и Северной Африке, от Испании до Филиппин. Эти монотеистические религии отвечали врожденной мифологической структуре человеческого сознания.

Образы наших верований и образы мифа поистине «близки сердцу». Откровение ценно лишь тогда, когда совершается в мифологических рамках. Если откровение — это истина, переданная в форме истории, то это — миф.

Содержится ли миф в христианстве, иудаизме и исламе? Несомненно. Если миф — это истина в форме истории, «священной истории» прорыва сверхъестественного в наш мир, то нет никакого противоречия в высказывании о том, что, к примеру, откровение, полученное Моисеем на Синае, — это миф и в то же время конкретное, объективное событие, имевшее место в реальной человеческой истории и содержащее метафору, приложимую к любому человеку. Назвать это событие мифом — значит лишь сказать, что оно — часть «священной истории».

Святой Павел использует в. Новом Завете греческое слово «mythos» («миф») пять раз. Как уже говорилось, термин «mythos» означал безоговорочное, общепринятое «слово», в отличие от другого греческого термина для «слова» — «logos», вполне доступного обсуждению и дискуссиям. Слово «mythos» Павел употребляет в отношении мифов язычников, которым он проповедовал; таким образом, «mythos» в данном контексте означает «ложь», и проводится четкое разграничение между христианской проповедью и «мифами» греков и римлян.

Святой Бонавентура, живший в XIII веке, призывал верующих изучать Священное Писание. В своем труде «Путешествие души к Богу» он писал:

«В Писании содержится тройной смысл или значение: метафорический, которым люди очищаются и направляются к более праведной жизни; аллегорический, который разъясняет и ведет к пониманию; и аналогический, наполняющий душу глубокой мудростью».

Коротко говоря, он утверждал, что Священное Писание передает истину в форме истории как метафору, аллегорию и аналогию.

Современный швейцарско-немецкий католический теолог Ганс Кюнг пишет в своей книге «О том, как быть христианином»:

«Евангелия фактически создавались для людей, которые мыслили мифологически в эпоху мифологического мышления, хотя, по сути дела (в результате монотеистической веры, столкнувшейся с язычеством и политеизмом), процесс демифологизации и историзации идет в Новом Завете гораздо дальше, чем в Ветхом. Мы не можем исследовать здесь непосредственное влияние мифов — будь то индийские мифы или гомеровские, мифы Древнего Рима или средних веков или даже суррогатные мифы современности — на эволюцию человечества и отдельных наций. Сравнительное изучение религий, антропология, психология и социология разными путями открывают могущество мифа, придающего жизни осмысленность и укрепляющего социальную интеграцию: миф действует не только в религиозной интерпретации мифа через культ, но и в индивидуальном и социальном развитии человека вообще.

Несомненно, что в те времена, когда завершалось составление евангелий, живая, повествовательная форма воззвания, наполненная мифами, легендами и символами, была абсолютно необходима… Даже сегодня, в эпоху рационального и функционально-технического мышления, можем ли мы отрицать пользу живой увлекательной формы воззвания и определенных древних формул (мифологических, в широком смысле слова)?

…Можем ли мы усомниться в этой непреходящей потребности человека? Даже современный человек (и его средства массовой информации), — разве он живет только разумными рассуждениями, а не историями, только идеями, а не образами (зачастую весьма примитивными!); разве он не нуждается до сих пор в по-настоящему прекрасных образах и историях, которые можно всегда рассказывать и слушать заново?»

Швейцарский протестантский теолог Эмиль Бруннер определяет миф в соответствии как с ортодоксальным христианством, так и определениями, приведенными в этой книге. Вот что сказано в «Евангелическом словаре теологии» (под ред. Уолтера Э.Элвелла):

«Есть и еще одно определение мифа, на которое следует обратить внимание, определение, которое, по сути, приравнивает миф к символизму и связывает его с врожденной неспособностью человеческого языка адекватно выражать то, что имеет отношение к Богу. Так, [Эмиль] Бруннер считает, что «христианская керигма [греч. «воззвание»] не может быть отделена от мифа», поскольку христианская идея антропоморфна[48] и выполняет то, что Бултманн[49] считает характерной особенностью мифического: «она говорит о Боге, как о человеке». И в таком же контексте Бултманн поясняет, что «мифология — это использование образности для выражения иномирового в терминах этого мира и божественного — в терминах человеческой жизни; иначе человек ничего не смог бы сказать о Боге и Бог ничего не смог бы сказать человеку, поскольку выразить что-либо иначе, чем в терминах этого мира, мы не в состоянии».

И, наконец, обратимся к мнению Карла Барта, швейцарского протестанта, который считается ведущим христианским теологом нашего столетия. Барт писал, что «связь этого Бога с этим человеком; связь этого человека с этим Богом — вот единственная тема всей Библии и всей философии». С точки зрения Барта, Библия и философия заняты вопросом прорыва священного в мир данного конкретного «человека», что, по определению, является мифическим событием.

Уяснив для себя, что в наших верованиях содержится миф и что это не отрицает их ценности, будем надеяться, что мы добились правильного понимания слова «миф». Но как же случилось, что слово «миф» превратилось в ругательное, когда его применяют в контексте веры и религии?