— Насчет замужа, — сказал Витя.

— А вы разве еще своего предложения не забыли?

— Как видите.

— Нет, я же вам говорила я понятливая, — засмеялась Лида, — приходите так.

Он прилетел через минуту. Веселый, возбужденный, с длинным, до пола, шарфом вокруг шеи, с драным мерзлым портфелем в руке. Начал махать руками, командовать:

— Вот вам ваш Таиров! Ешьте! Поработать не дают! Бюрократы! — и хлопнул заснеженную, зачитанную до черноты, словно ее прочитал полк солдат, книгу на стол.

— Да не нужен мне ваш Таиров! — возмутилась Лида. — Порядок-то есть? Сдавать вовремя надо! Можете оставить его у себя, если хотите, все равно его никто не читает. — И совсем уже тихим голосом добавила: — Принесите только что-нибудь взамен…

Прошла заведующая, заглянула к ним. Витя опять принялся что-то кричать и обвинять весь мир, она затолкала его подальше за стеллажи, но он тотчас выскочил оттуда и принялся всюду лезть, мешать, руководить. Уронил громоздкий тяжеленный прибор для просмотра микрофильмов и отшиб себе ноги.

— А это что за чудовище? — отскочил Витя. — Астролябия? Да из него танк отковать можно!

Полез в шкаф с пластинками, вытащил диск с русской хоровой музыкой и речь вождя и опять без спросу сунул пластинки к себе в портфель.

— Как-нибудь принесу, не бойтесь, — сказал он.

Был предпраздничный, к тому же санитарный, день. Разошлись все рано, Лида осталась, сказала, что немного задержится и что поставит библиотеку на пульт сама. Когда все ушли, Витя выскочил из своего убежища, раскрыл портфель и достал запотевшую бутылку водки и огромную, еще теплую, курицу в фольге, россыпь обвалянных в сахаре леденцов и мандарины.

— Витя, кто это будет пить? — удивилась Лида.

— Мы! — радостно объявил Витя.

— Пожалуй, — согласилась она и пошла в гардероб, забрала его пальто, огромную собачью шапку в росе растаявшего снега и, спускаясь по лестнице, вдруг прильнула к этой лохматой шапке и — отпрянула, сама себя как-то весело пугаясь. «Хороша же», — подумала она про себя. Он был уже чем-то дорог ей.

В соседнем зале стояла елка, они потушили свет, зажгли огни, поставили громкую музыку, стали обниматься, танцевать. Потом сели за праздничный стол, за ее застеленную ватманом кафедру. Посуды не было, и она пила водку из кофейной чашечки, а он, дурачась, из блюдца, держа его по-купечески на растопыренных пальцах и отдуваясь. Зато плитка нашлась, и на ней, прямо в фольге, разогрели остывшую уже курицу, заедали ее мандаринами. Затем пили чай с леденцами, читали наперебой, кто больше знает, стихи, ставили Цветаеву, Скрябина, Блока, слушали заезженного Вертинского.

Под утро пошли к Вите, целовались всю дорогу на улице, дома он смешно, заставившись стульями, снимая со стены то одну, то другую куклу, представлял ей различных зверей и птиц, пищал, мяукал, квакал, пел басом, а потом, взяв в руки по кукле, долго водил их безмолвно рядом, кружил, разводил, сближал; наконец, внезапно осмелевший, но все-таки непостижимо бледный Пьеро падает перед Мальвиной на колени, берет ее на руки и, нежно прильнув к щеке, несет в постель, ее, девочку с голубыми волосами, и Мальвина этому не сопротивляется, любит Пьеро.

Пятый патриарх Хун-жэнь сидел в глубокой задумчивости и мучительно размышлял о том, что вот он уже стар, а его духовный наследник, Шестой патриарх, так и не назначен. Среди сотен его учеников, спасающихся в монастыре, нет ни одного, кому бы он мог передать свое одеяние и патру. Большинство монахов ленивы, просто укрываются от мирских забот, от родительских или сыновних обязанностей или даже от закона, но продолжают и здесь вести праздные разговоры, неохотно читают сутры и пренебрегают медитацией. Есть, правда, и среди них несколько ученых и серьезных монахов, и особенно один, Шэнь-сю. Но и они… Как бы это сказать? Слишком уж они учены, слишком по-книжному мудры. Патриарху даже приходится скрывать перед этими монахами свою, сравнительно с ними, неосведомленность в вопросах Дхармы, чтобы не дать им впасть в соблазн. И все-таки они горды собой. Нет, в этой жизни им уже не освободиться от книжной премудрости, они навек связали свое сознание с книгой, а чтобы освободиться от этого, им бы пришлось стереть из своего разума всякое разумение о знаке. Нет, в этой жизни им уже не достичь Просветления. Сам он достиг Бодхи и избавления от книжной премудрости внезапно, когда, будучи еще мирянином, тщательно переписав тушью огромную Саддхармапундарика-сутру и лелея ее как сокровище, вдруг увидел однажды, как служанка растапливает ею печь… А этот книжный Шэнь-сю к тому же, кажется, еще и легкомыслен, несмотря на всю свою ученость. Раз, во время утреннего чтения сутр, патриарх увидел этого монаха игриво обмахивающимся раскрашенным дамским веером, отпускающим якобы женские шутки и гримасы, и монахи, вместо того чтобы внимать чтецу, едва не лопались от смеха. И это во время чтения великой Ланкаватары, всякое воспоминание о которой у него, Пятого патриарха неизменно вызывало слезы, так сокровенна была мудрость сутры. Недавно он пригласил в монастырь дорогого живописца, чтобы тот расписал стены Солнечной галереи сценами из этой удивительной сутры, может, хоть тогда его подопечные станут серьезнее. Но рассчитывать на это особенно не приходилось. Этим глупцам, вообразившим себя наследниками Будды, никакие росписи уже не помогут.

Нет, преемника среди них он не находил. Через несколько минут к нему приведут новообращенного. Говорят, он с успехом выдержал испытание. Десять дней у монастырской стены в снег и слякоть — это не шутка. В последние два года никто не выдерживал и пяти дней. Даже два дня были им не под силу. Домогающиеся истины уходили сразу или на другой день, не понимая, чего от них ждут. Никто из них не имел необходимой настойчивости и терпения. Всех оскорбляла брань или прогоняла непогода. Но никто без смирения и отречения не смеет даже надеяться приблизиться к Бодхи. По существу, это первое настоящее испытание монаха, которое тот должен выдержать с честью. Нет, мало осталось истинных учеников. Поистине избывает из мира древнее учение…

В келью патриарха постучали. Старший монах, приведший новичка, почтительно поклонился учителю и удалился. Перед Пятым патриархом Хун-жэнем стоял, глубоко склонившись, мальчик в бедной одежде и рисовых сандалиях на босу ногу, и сердце патриарха наполнилось отеческим теплом.

— Скажи мне, мальчик, кто ты и откуда ты пришел? — сказал Пятый патриарх Хун-жэнь. — Чего ты ищешь в стенах монастыря?

Ли Ду, не смея поднять глаз, тихо, но твердо произнес:

— Святой отец, великий учитель Хун-жэнь! Мое имя Ли Ду, я родился в бедной семье, родом с Юга, мой дом в тридцати днях пути отсюда, и я пришел сюда для того, чтобы поклониться Его Святейшеству и стать под его началом Буддой. Я не ищу ничего, кроме Дхармы.

Пятый патриарх громко расхохотался.

— Клянусь зубами дракона! — воскликнул он. — Это слова наглеца! Поистине бахвальство и дерзость — учение новых пророков! — И учитель принялся распекать мальчика, всячески оскорбляя и унижая его.