— К тому же, — заключил Ли Ду, — монах не должен смотреть дальше четырех шагов, если хочет видеть далеко. Так поступали все Будды.

Монахи страшно обозлились и чуть не избили его.

— Ах ты, свинья! — накинулись они на него. — Он еще смеет учить нас! Он хочет стать Буддой! Да и через сто тысяч кальп такой глупец, как ты, не станет даже испражнением Будды! Смотрите, какова гордыня!

На него опять донесли, на этот раз обвинив в гордости и высокомерии. Но на третий раз было хуже всего. Он еле спасся от них бегством. Они чуть не избили его. В тот раз они отдыхали, закончив рытье колодца, за монастырскими стенами и смотрели на крестьянское поле, на котором вдруг сильно заколебались колосья.

— Это ветер их колышет! — уверенно заключил один монах.

— Нет, — сказал другой, — это перепел забрался туда и колышет стебли.

— Они сами колышутся, — сказал третий. — Так тоже бывает.

— Ни то, ни другое, ни третье, — сказал Ли Ду. — Это ваш разум колышется.

Монахи страшно рассвирепели и бросились на него с кулаками. Почему-то это очень рассердило их. Монахи опять донесли на него патриарху Хун-жэню, и опять он был обвинен в гордыне.

И на следующий день, когда старший монах ударил в деревянную доску, созывая обитателей монастыря на обед, Ли Ду был призван к Пятому патриарху для беседы. Учитель опять топал на него ногами и громко кричал, обвиняя его во всех грехах, но в то же время как-то хитро смотрел на мальчика и подмигивал ему. Усмехаясь, пряча улыбку в уголках губ, старик приложил палец к губам и сказал:

— Тсс! У стен моей кельи есть уши! Я знаю, мой мальчик, что Дхарма взошла в твоем сердце и что ты приблизился. Но будь осторожен, чтобы злые люди не повредили тебе. Ты должен воздерживаться от любых, даже самых незначительных разговоров, ибо нельзя скрыть праджню. Берегись! Ревность глупого монаха даже сильнее, чем ревность женщины!

Ли Ду поклонился Пятому патриарху и сказал:

— Слушаю, святой отец. Теперь я могу идти?

— Иди и помни, что я сказал. Будешь теперь работать в рисовом зале, шелушить зерно. Надеюсь, эта работа не слишком утомит тебя.

И Ли Ду удалился из кельи старца.

В тот же вечер Пятый патриарх собрал всех монахов в Солнечной галерее и сказал им:

— Монахи! Рождение и смерть мучительны, и только Просветление может спасти вас, однако никто из вас не ищет его. Все вы лишь совершаете подношения богам, ища заслуги, в надежде на лучшее перерождение. Вы даже совершаете добрые поступки, но такое добро бесполезно, ибо вы совершаете его для самих себя. Я должен сказать, что вы ищете лишь наслаждения! Да, именно так, я не оговорился. Ибо никакая заслуга не спасет вас из моря сансары, если ваша изначальная природа не откроется вам, пока она будет помрачена и запятнана. А что это именно так и вы не знаете своей истинной природы, я усматриваю по вашему стремлению к обусловленному.

Я уже стар и немощен, мои дни сочтены. Идите теперь в свои кельи и смотрите внутрь себя. Погрузитесь в созерцание и обретите мудрость, ее нет нигде, кроме как в вас самих. Пусть каждый затем напишет гатху и представит ее мне. Распознавшему свою истинную природу я передам одеяние и патру и назначу его своим преемником, Шестым патриархом. Я передам ему тайное учение и назову его своим духовным наследником. Идите же, не откладывайте вашей мудрости и помните, что вы не уловите ее рассудком, любое размышление о ней будет бесполезно. Знайте, что она может явиться лишь Пустоте и лишь в Пустоте. Достигший мудрости свидетельствует ее даже во сне. Распознавшего ее она не оставит даже при падении в пропасть. Спешите! Мир в огне! Уподобьтесь снежинкам, убегающим в пламени! Будьте прибежищем сами себе, не ищите спасения ни в каком внешнем прибежище!

И монахи разошлись, шумно обсуждая предложение патриарха. В общем, они сочли все это старческой причудой. Одни говорили: что толку для нас в этом Просветлении, если мы все равно умрем? Нет никакого Просветления! Другие твердили, что Просветление существует, но что нет необходимости прилагать каких-либо усилий для его достижения, поскольку оно внезапно, и лучше вообще не думать о нем, а надо просто жить и наслаждаться жизнью, и оно придет само. Третьи, напротив, возмущались, что им, по существу, запрещено даже задумываться над гатхой, а предлагается сразу записать стих, как будто это возможно сделать без помощи разума! И все они, думая о патриархе, вспоминая его дребезжащий голос и трясущиеся руки, жалели его, пожалуй, даже уважали его старость, но про себя думали, что годы, проведенные ими в монастыре под его началом, были напрасны, что после смерти патриарха все развалится и монахи разбредутся кто куда… В лучшем случае, одежда и патра будут переданы Шэнь-сю, старейшему и ученейшему из них, спасающемуся в монастыре уже тридцать лет, знающему наизусть все сутры. Уж он-то напишет гатху!

И все сошлись на том, что гатху должен написать Шэнь-сю, а они последуют за ним, своим пастырем. А когда он станет патриархом, он не забудет и спасет их, а они пока еще совсем молоды и неопытны и лучше подождут этого «внезапного», как выражается патриарх, «Просветления», просто живя и радуясь жизни. И они разошлись, громко смеясь и предаваясь праздным разговорам, возложив свои надежды на Шэнь-сю.

ДЕВЯТАЯ ЛИНИЯ ОБОРОНЫ. Написанный на куске ватмана (вертикальное письмо, подражание восточной иероглифике) дзенский афоризм: «Я и все Будды прошлого, настоящего и будущего дышим через одни ноздри» — составлял последнюю, девятую, линию обороны и висел в комнатке Лиды за стеллажами. Изречение было написано по-русски, но зеркально, так что прочитывалось лишь отразившись в зеркале.

Сюда уже не проникал никто. Это было убежище в убежище, в которое даже сама хозяйка не всегда могла проникнуть, убежище, обороняющее ее больше не от других, а от самой себя, внутрь которого она не смела (и не могла) войти раздраженной, рассеянной, гордой, питающей надежды на будущее, завистливой, злой. Убежище, которое оберегало ее от собственного «я».

Озабоченный Шэнь-сю удалился в свою келью. С одной стороны, ему было лестно доверие монахов, назвавших его своим учителем, с другой — как верить глупцам и ленивцам? Чтобы оправдать свою леность и распутство, они готовы назвать своим учителем кого угодно, только бы не делать ничего самим. Почти все они уклонялись даже от ежедневного чтения сутр, ссылаясь кто на головную боль, кто на плохое произношение. У одного болят зубы, у другого слезятся глаза, у третьего першит в горле. Шэнь-сю всегда охотно читал за других, но почему все же они так мало интересовались вопросами Дхармы, так плохо слушали, все о чем-то шептались друг с другом, подталкивали друг друга локтями? Но главное не в них, а в нем самом. Вот, они свалили это на него одного — писание гатхи, а чем он лучше других? Да, он в монастыре уже три десятка лет, не нарушал устава, не вступает в споры, да, он знает наизусть все главные сутры и приступил уже к изучению огромной Аватамсаки — но что из того? В понимании Дхармы он, кажется, не продвинулся ни на шаг с тех пор, как пришел сюда юношей, искушений не поборол, уважения патриарха не приобрел, внутренний покой утратил. Он лишь мог продолжить чтение сутры с любого места, разбуди его даже ночью, этого у него действительно не отнимешь. Он мог довольно сносно объяснить, опираясь на древние комментарии, что то или иное место сутры означает, но и только. Применить этого понимания к жизни он никогда не мог и тем более не умел дать самостоятельного толкования того или иного явления сансары. За десятилетия пребывания в монастыре он не сумел разрешить даже той простенькой, казалось бы, задачи, что задал ему еще при посвящении учитель Хун-жэнь: «Все сводится к Единому — к чему может быть сведен этот Единый?» Годы он пытался разрешить эту непостижимую загадку, да так и не смог. В последние годы он избегал даже попадаться на глаза патриарху, рассчитывая, что тот, может быть, забудет о его существовании, забудет тот давний, заданный ему урок, но нет, он, конечно, все помнил, ничего этот мудрый старик не забывал… Теперь вот эта гатха. Определенно, патриарх хочет унизить его, уронить его в глазах других монахов, не зря он так загадочно сегодня смотрел на него во время своей многословной речи. Разболтался старик! Не исключено, что он вообще не собирается передавать свою духовную власть и сан, а затеял весь разговор лишь для того, чтобы еще раз показать, что в монастыре нет никого, достойного стать его восприемником, стало быть, нет никого мудрее и разумнее его! Экое старческое тщеславие!