И тут свершается перемена: авторы больше не рассматривают Ветхий Завет в прежних терминах, а представляют его как документ дохристианской эпохи, в котором сохранены те или иные истины, оставшиеся в силе, но содержатся и другие, превзойденные или исполненные во Христе. Это разные представления: полагать, что Ветхий Завет значим и важен, поскольку все в нем сказано Христом (даже пусть и не воплощенным Христом), что его смысл – христианский и что иудеи его просто не поняли – это одно; а полагать, что это дохристианское откровение, данное Богом и готовящее почву для Христа – это совсем другое. При первом толковании христианином может быть только истинный иудей, о чем косвенно говорит апостол Павел (Рим 2:28 – 3:2). А при втором можно решить, что христиане заменили иудеев как возлюбленный народ Божий, но знают о том, что иудаизм – это непрерывная данность со своим Священным Писанием.

Первый подход – восприятие Ветхого Завета как книги в полной мере христианской – теряет силу с возникновением признанного корпуса христианской литературы, которая начинает играть для христиан ту же роль, какую древнее Священное Писание играло для иудеев. После этого становится очевидным, что учения, отраженные в Евангелиях и в посланиях Павла, представляют собой новый этап в откровении – и что в образе мысли христиан, таким образом, возникают два Завета: Ветхий и Новый.

Так раннехристианские представления о Ветхом Завете как о христианской книге помогают нам подтвердить то, что мы уже утверждали на основании других свидетельств: в какой-то момент во II веке нашей эры появился Новый Завет, который понимался в том же ключе, что и Ветхий. Конечно, книги, составившие Новый Завет, древнее – послания Павла восходят к 50-м годам – но как корпус текстов, подобный Ветхому Завету, он оформился где-то в промежутке между тем периодом, когда люди еще могли воспринимать ветхозаветный свод книг как христианский – и тем, когда эта идея канула в прошлое, а к Ветхому Завету начали относиться как к преднамеренно дохристианскому (хотя и все еще авторитетному) собранию текстов.

Четвертый знак того, что именно во II столетии Новый Завет стал походить на Библию, а не на вольно составленный сборник текстов, мы увидим в свидетельстве о согласовании. С ранних времен читатели замечали в Евангелиях противоречия: от легких расхождений в формулировках до серьезных разногласий в повествовании о жизни Иисуса и в том, как рассказывалась сама его история. В главе 8 мы уже читали о том, что предпринималась по меньшей мере одна попытка разрешить проблему, которую эти различия представляли для христиан. Этой попыткой стал «Диатессарон» Татиана (ок. 100–180), где Евангелия были сплетены в единую самодостаточную книгу. «Диатессарон» оказался столь удачным, что его широко использовали в Сирии и два столетия спустя. Для наших практических целей он важен, поскольку показывает, что Евангелия уже обрели значимость (иначе зачем кому-то брать на себя труд по их согласованию?), но не были важны настолько, что их нельзя было менять (иначе как бы Татиану дозволили выполнить такую работу?). А значит, Евангелия все еще воспринимались не как завершенные произведения, а как источник сведений и хранилища рассказов и изречений – и их можно было сочетать [29]. А вот в IV веке, когда Августин начал писать свой труд «О согласии евангелистов» (De consensu evangelistarum), все уже было совершенно иначе, и его произведение – это пространная попытка показать, что Евангелия уже пребывают в согласии друг с другом во всех важных отношениях, а мнимые расхождения между ними иллюзорны.

Именно Августин заложил последующий курс на «гармонию Евангелий», о которой писали многие в истории христианства – и особенно в эпоху Реформации. Такой образ мысли предполагает, что Евангелия – это каноническое Священное Писание, и тем самым они не подлежат никаким изменениям, а любые противоречия в них только кажутся. Но Татиан еще видит все по-другому: для него евангельский материал податлив и поддается изменениям, – равно так же Матфей был волен менять текст Евангелия от Марка. Да, я высказывал предположение о том, что изначально Евангелия были отдельными произведениями, задуманными по аналогии с греко-римскими биографиями, но в начале II века христиане воспринимали их совершенно иначе: как источники сведений об Иисусе, которые все еще можно было исправлять и располагать в разном порядке. В каком-то смысле Татиан – прямо-таки пятый евангелист. Должно быть, представление о Евангелиях как о завершенных данностях возникло уже после его эпохи: в полной мере оно уже присутствует у Оригена, который еще задолго до Августина пишет комментарии к Евангелиям как к отдельным произведениям. И опять же, мне кажется, что именно во II столетии (скорее всего, ближе к его концу) нам следует искать истоки представления о завершенном и «библейском» облике тех книг, которые мы называем Новым Заветом.

Пятый элемент, свидетельствующий о том, что во II столетии новозаветные тексты перешли из разряда важных источников в разряд Священного Писания – это феномен, известный как nomina sacra, «священные имена». Почти во всех христианских манускриптах (и почти ни в каких нехристианских) определенные слова пишутся в сокращенной форме. В их число входят слова, составляющие первый христианский акроним ΊΧΘΎΣ («рыба»): Ἰησοῦς Χριστός, Θεοῦ Υἱός, Σωτήρ («Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель»), а также другие особые термины, например: «небеса», «дух», «мать» и «крест» [30]. Примечательно то, сколь последовательно в манускриптах с книгами, ныне составившими христианскую Библию, проводятся и стяжение (использование первой и последней букв слова), и «приостановка» (использование первых двух букв слова). Скажем, так, где слово θεός («бог») обозначает языческого бога, оно не сокращается; равно так же не сокращается и слово υἱός («сын»), когда относится к обычному сыну, а не к Иисусу, Сыну Божьему. Этот обычай чем-то похож на нашу практику написания священных слов с заглавной буквы: «Бог», «Сын», «Дух Святой», – а в некоторых книгах принято писать с заглавной и местоимения «Он» и «Его», когда речь идет о Боге или Иисусе. Известно, что обычай использовать nomina sacra столь же древний, как «Послание Варнавы», поскольку его автор рассуждает о численном значении имени «Иисус» (числа в греческом передаются буквами алфавита), когда это имя записано как IΗ.

(Автор не тратит время на размышления о том, что Авраам не говорил по-гречески.) Этот обычай выделяет христианские манускрипты как особые, хотя, несмотря на обилие спекулятивных теорий, никто не знает, где и почему он появился. Возможно, так христиане, как и через применение кодексов, отделяли себя от иудеев: те в своих манускриптах оказывали имени Бога (YHWH) особое почтение и писали его полностью с великой осторожностью, а христиане, напротив, сокращали священные слова – возможно, в знак такого же почтения. Нам доподлинно неизвестно, когда были созданы nomina sacra, но, если учесть свидетельство «Послания Варнавы», это произошло не позднее начала II века. И наличие этих имен характеризует определенные документы как священные.