В этой главе я приводил аргументы, стремясь доказать главное: то, что уже в столь раннее время, как II столетие нашей эры, большая часть книг, которым предстояло стать Новым Заветом, уже обладала огромным влиянием в церквях и что их авторитет у христиан был непререкаем. Станем ли мы называть их Священным Писанием или Библией, говоря о той эпохе – это вопрос формулировок. Согласно моему предположению, мы сосредоточим на них более пристальное внимание, если скажем, что в те дни они еще не были Священным Писанием, и это не значит, будто они были неважными – напротив, для зарождавшейся христианской Церкви они во многом они были важнее Ветхого Завета, и когда они стали Священным Писанием в том же смысле, в каком им был Ветхий Завет, их статус, конечно, в чем-то возрос – но в чем-то и понизился.

С нашего ракурса, когда мы смотрим в начало, уже зная конец, можно ясно различить, как те книги, что ныне составляют наш Новый Завет, встали на иной путь, ведущий в канон Священного Писанием: этот процесс завершился к тому времени, когда Ориген писал комментарии на оба Завета, как будто они были друг другу сродни. Но если мы вернемся чуть назад во времени, то увидим, что прежде новозаветные книги воспринимались как исторический и богословский ресурс – но не как Священное Писание в том плане, в каком им считались ветхозаветные книги; и полагаю, нам бы стоило уделить какое-то время размышлениям об этом раннем этапе в развитии Библии: так мы сможем увидеть больше нюансов в текстах, обретших у христиан статус священных. Например, это объясняет, почему Новый Завет всегда представал во множестве манускриптов и никогда – в едином авторитетном тексте, – скажем, таком, как масоретский текст Еврейской Библии. И уже только по этой причине можно поставить под вопрос любые попытки апеллировать к точному выражению тех же изречений Иисуса, записанных в Евангелиях. Самые первые христианские авторы просто не делали этого (или же не могли): им приходилось обращаться к сути евангельских историй и изречений, форму которых они передавали весьма вольно. Представление о точном словесном вдохновении пришло позднее: даже когда о Новом Завете уже начали мыслить как о Священном Писании, его все еще не воспринимали как завершенный и совершенно точный текст. Насколько же сильнее выражалось такое отношение в те дни, когда в нем все еще видели, по сути, собрание источников – своего рода памятные записки для проповедников Евангелия, сохраненные в простых кодексах?

В главе 9 мы читали, как причислялись к канону еврейские Писания. Это подразумевало два процесса: широкое согласие в том, что ряд книг – не меньше обладает авторитетом, и решение о том, что им обладает лишь этот ряд книг – но не больше. В первом смысле практически все книги, из которых состоит наша современная Еврейская Библия, в I столетии нашей эры уже были каноническим Священным Писанием, и насчет статуса ныне принятых книг в иудаизме никогда или почти никогда не было никаких сомнений. Во втором смысле книги, которые могли стать частью канона, все еще оставались – и со временем иудеи их отвергли, а христиане, вопреки этому, приняли. Если принять терминологию, которую предпочитаю я, нам придется сказать так: все, что сейчас есть в Еврейской Библии, в I веке нашей эры уже считалось Священным Писанием, но только во II–III веках появился четко ограниченный канон, официально исключивший другие книги. И мы уже начинаем понимать, что такое разграничение могло бы оказаться благотворным и для новозаветных книг. Почти все книги, которые присутствуют сейчас в нашем Новом Завете, принимались христианской Церковью как авторитетные к концу II столетия [31]. По меньшей мере эти книги во времена Оригена составляли христианское Священное Писание. Но это не значит, что в него не могли войти другие книги: никто еще не установил принцип, согласно которому канон ограничивался только лишь книгами, уже бывшими в нем, и мы сами видели, что христианские учители, желая привести свидетельства в поддержку своих аргументов, по-прежнему цитировали иные Евангелия и даже а́графа – незаписанные, передаваемые изустно изречения. Примерно в таком же положении находилась Еврейская Библия в I веке нашей эры: ее главная суть, сердцевина, уже давно была определена и никем не оспаривалась, но ее окружал смутный ореол иных произведений, которые еще могли претендовать на ту или иную степень авторитетности. В следующей главе мы рассмотрим, как развивалось представление о том, что книги, отличные от тех, которые ныне составляют наш Новый Завет, необходимо исключать. Этот процесс не завершился и к концу IV века – и можно даже сказать, что в каком-то смысле он продолжается даже сейчас.

Часто утверждают, что только в IV веке Церковь приняла окончательное решение по вопросу того, чему суждено быть в содержании Нового Завета – и решала она произвольно, а может, и злонамеренно: многие произведения сознательно исключались как «еретические» лишь потому, что к ним не благоволила правящая партия в Церкви. Дэн Браун сделал эту точку зрения популярной в своей книге «Код да Винчи», но у самой идеи довольно-таки долгая родословная [1]. Как мы увидим, эта теория в высшей степени преувеличивает свидетельства, указывающие на то, будто канон принимался официально. Она опирается на путаные связи между Священным Писанием и каноном – иными словами, между верой в то, что существует некий основной корпус текстов, составляющих Священное Писание, и в то, что канон Священного Писания закрыт и туда больше не попасть никаким книгам. В главе 10 я кратко обрисовал эту ситуацию, разграничив представление о том, что священны по меньшей мере те или иные книги – и убежденность в том, что священны только лишь те или иные книги. И проявлений последнего отношения мы до IV столетия практически не встретим, а вот вера в то, что есть некая основа, которую принимают почти все христиане, – первое отношение, – характерна уже для II века. Христиане читали множество книг, и некоторым из них предстояло попасть в число объявленных вне закона – но никакие другие книги не играли для христианских учителей и авторов большей роли, нежели четыре Евангелия, Деяния, главные послания Павла, Первое послание Петра и Первое послание Иоанна. Это поразительно напоминает обстановку в иудаизме I столетия нашей эры (она рассмотрена в главе 9), когда книги, которые христиане со временем назвали второканоническими или апокрифическими, по-прежнему оставались возможными кандидатами на священный статус, но центральный стержень – Пятикнижие, исторические книги, Пророки, Псалтирь и Книга Притчей Соломоновых – был невыразимо важнее.

В IV веке появились первые официально подтвержденные постановления по поводу завершенного содержания новозаветного свода. Главное такое постановление мы найдем в праздничном послании Афанасия Великого, написанном в 367 году – в нем приведен точный перечень всех книг Нового Завета, составляющих его и сейчас, и это древнейший документ такого рода из всех, что дошли до наших дней. К этому времени Церковь из маленькой иудейской секты превратилась в крупное религиозное движение, в котором преобладали неевреи. Афанасий Великий (296–373), епископ Александрии Египетской, отправил эту энциклику в свою епархию во время Пасхи: