Возвращаясь домой на верхней площадке трамвая, Toy все больше распалял в себе гнев против Марджори, по мере того как расстояние между ними возрастало.

Кто-то окликнул его по имени. Он не сразу узнал Джун Хейг, которая спускалась на нижнюю площадку. Toy, вскочив с места, последовал за ней:

— Привет, Джун. Ты скверная девочка.

— Ой, почему?

— В прошлом году заставила меня зря прождать тебя целый час на углу у магазина Пейсли.

На губах у Джун мелькнула озадаченная улыбка.

— Неужели? Ах да. У меня тогда кое-что стряслось.

Toy понял, что она обо всем забыла. Усмехнувшись, он продолжал:

— Не расстраивайся. Вот что… — Трамвай остановился, и они сошли на тротуар. — Вот что, если мы снова назначим свидание, ты снова о нем забудешь?

— Нет-нет.

— Забудешь, если отложим встречу. Что, если нам увидеться на том же месте завтра вечером? Около семи?

— Ладно, давай завтра.

— Отлично. Буду ждать.

Toy быстро зашагал домой. Джун взволновала его как эротическая фантазия, и однако он ни разу не покраснел и не начал заикаться. Интересно, почему это возбуждение сделало его ровней Джун, тогда как чувство к Марджори вызывало в нем комплекс подчиненности? Toy некоторое время расхаживал по гостиной, потом обратился к отцу:

— Па, завтра вечером я буду гулять с девушкой. Дай мне, пожалуйста, пять фунтов.

Мистер Toy медленно поднял на него глаза:

— Что это за девушка?

— Что она такое — тебя не касается. Мне надо быть свободным и не скупиться. Если в кармане у меня будет лишь несколько шиллингов, придется экономить и осторожничать, и в итоге — ноль удовольствия. А мне нужно получить удовольствие.

— И как часто ты предполагаешь его получать?

— Неважно. Не знаю. Пока думаю только о завтрашнем вечере.

Мистер Toy почесал затылок:

— Твоя стипендия — это сто двадцать фунтов в год. На эту сумму я должен тебя одевать, обувать, платить за жилье, кормить, обеспечивать учебными принадлежностями и снабжать карманными деньгами. Во время каникул ты не работаешь, поскольку это препятствует твоему артистическому самовыражению…

— Не говори мне ничего о самовыражении! — яростно выкрикнул Toy. — Ты думаешь, я стал бы рисовать, если бы мне нечего было выражать, кроме вонючего себя? Если бы сам я состоял из достойного материала, я бы на этом успокоился, но самоомерзение толкает меня на поиски истины, истины, истины!

— Я в этом ни черта не понимаю, — заявил мистер Toy, — но мне известен результат. А результат заключается в том, что я должен трудиться таким образом, чтобы ты мог рисовать. А сейчас ты требуешь от меня четверть моего недельного жалованья ради удовольствия. За какого идиота ты меня принимаешь?

После паузы Toy проговорил:

— В будущем постараюсь распоряжаться своей стипендией самостоятельно. Знаю, ночевать дома ты мне позволишь, а я постараюсь ничем другим больше не одалживаться.

— Все твои старания пойдут прахом — ты чертовски непрактичен. Но хорошо, пускай. Так или иначе, попробуй.

— Спасибо. Следующую стипендию я получу через два месяца. Пожалуйста, па, дай мне пять фунтов.

Отец, сурово оглядев Toy, вынул бумажник и отсчитал пять фунтов.

У входа в магазин Пейсли Toy на следующий вечер уже через десять минут понял, что Джун не придет, однако охватившая его апатия заставила его простоять на месте еще час. К нему подошел хромой старик в грязном пальто и попросил милостыню. Toy с отвращением вгляделся в его налитые кровью глаза, беспомощно перекошенный рот и спутанную обслюнявленную бороду. Не в состоянии взять в толк, почему он должен обладать пятью фунтами, а этот человек — нет, он сунул старику купюру и быстрыми шагами удалился. Душу его, он чувствовал, намеренно расплющивают, но винить в этом было некого. Видеть отца он был не в силах. Он направился к Каукадденс, взобрался по лестнице в доме Драммонда и толкнул дверь кухни.

По обе стороны кухонной плиты сидели Драммонд и Джанет Уир, глядя на деревянный ящик, стоявший на коврике у камина. Поверх куска стекла, прикрывавшего ящик, разлегся рыжий кот, который не сводил глаз с двух белых мышей: те возились на дне ящика между корок сыра.

— Привет, Дункан, — сказал Драммонд. — Рыжик смотрит телевизор.

— Как это?

— Вчера к нам приходила мать. Принесла мышей для кота — подарок ко дню рождения, ему девять лет исполнилось. Мы с отцом их и отобрали.

— Вот Рыжик и лишился своей законной добычи, — вмешался мистер Драммонд.

Он лежал на кровати в нише, с очками на бугристом носу, в плоской шапочке; коленями он поддерживал перед собой на одеяле раскрытую библиотечную книгу.

Джанет, передернув плечами, сказала:

— Нет, это все-таки жестоко заставлять мышей снизу смотреть на кота.

— Что? — отозвался Драммонд. — Завари-ка чаю, Дункан выглядит усталым. Эти мыши, Дункан, почти что слепые. Если кто-то и страдает, так только Рыжик.

Драммонд вышел из комнаты и вернулся с автопортретом, на котором он натирал кий мелом возле бильярдного стола. Он прислонил картину к буфету, взял кисти и краски и начал исправлять количество и расположение шаров. В воздухе разнесся приятный запах льняного масла и скипидара. Временами, отступая на несколько шагов назад, Драммонд осведомлялся:

— Ну как, Дункан?

Джанет подала Toy чашку чаю и сэндвич с ветчиной; насытившись, он принялся ее рисовать. Джанет присела на корточки у огня, взяв кота на колени; густые волосы занавешивали ее нежное лицо. Она походила на Марджори, но Марджори держалась по-детски беспечно, а Джанет, казалось, чувствовала на себе взгляды, проникавшие в самые тайные ее уголки.

— Который час? — спросил Toy.

— Не знаю, — ответил Драммонд. — Ни на одни часы в этом доме полагаться нельзя — и меньше всего на те, которые идут. Жаль, мамы здесь нет. Она умеет определять время по самолетам, например. Разве нет, па?

— Что?

— Я сказал, что ма всегда знает точное время.

— О да! Бывало, утром в постели трясет меня за плечо: «Гектор! Гектор! Уже десять минут пятого. Вон миссис Стюарт уже направилась на работу в пекарню — ее походку я ни с чьей не спутаю». Или: «Без четверти восемь — слышу, как лошадь Элиота везет тележку с молоком, это от нас через две улицы».

— А вы не скажете, который час, мистер Драммонд? — спросил Toy.

Мистер Драммонд взял будильник, лежавший циферблатом вниз на стопке книг возле кровати, поднес его к уху, встряхнул и осторожно положил на место со словами:

— Стрелки перестали двигаться, и доверять им не стоит. — Опустив веки, он с открытым ртом откинулся на подушку и наконец уверенно произнес: — Мы в районе полуночи.