Машина медленно подъехала к ним и остановилась на обочине, открылась задняя дверца. Драммонд и Toy попрощались с Марджори и ее матерью и забрались внутрь.

Хотя Марджори приветливо на него взглянула всего лишь два-три раза и сжала руку, Toy в субботу оттер пятна краски с одежды и начал чистить зубы перед сном. В понедельник, когда он стоял с друзьями на лестнице главного здания, Марджори быстро прошла мимо. Toy бросился за ней следом к главному холлу, потом через улицу в дополнительный корпус, где она, напевая, делала неожиданные повороты. Голос Марджори разнесся эхом по невидимому коридору, вдалеке хлопнула дверь — и все смолкло. Toy постоял немного, словно все еще прислушиваясь. Марджори напевала что-то лишенное определенной мелодии, похожее на переливчатые трели птиц. Мельком увидев ее скользнувший мимо силуэт, он подметил, что горло Марджори трепетало, как тронутая струна. В замешательстве Тоу не знал, чувствовать ли себя обиженным. Наверняка Марджори догадывалась, что он идет за ней, так почему же не остановилась? Хотя и он мог бы догнать ее, ускорив шаг, так почему же он этого не сделал?

Днем Марджори, стоявшая в очереди в столовой немного впереди Toy, помахала ему рукой. Toy кивнул, рассеянно осмотрелся по сторонам и потихоньку, как бы ненароком, подошел ближе с выжидающим видом. Она, заметив его, улыбнулась:

— Привет, Дункан. Как дела?

— Отлично. А у тебя как?

— Отлично.

Смешок Марджори, вызванный не его ответом, а тем, что ее забавлял их разговор здесь, в столовой, наполнил Toy радостью.

— Я с таким удовольствием вспоминаю нашу прогулку в пятницу, — сказал он.

— Мне она тоже ужасно понравилась.

— С Эйткеном всегда хорошо.

— С тобой, Дункан, тоже.

Опасная пауза ширилась разделявшей их полыньей. Toy, набрав в грудь воздуха, перепрыгнул через нее на другой берег.

— Можно мне… сесть за твой столик?

— Ну конечно же, Дункан.

Марджори улыбалась так ласково, что Toy успокоился: он не сказал ничего такого. Они поставили свои тарелки на столик, за которым обедали Джанет Уир и еще пара симпатичных веселых девушек. Toy чувствовал себя за едой раскованно: обращаться к нескольким девушкам было легче, чем к одной, но, когда Джанет ушла за сигаретами, он, подавшись к Марджори, густо покраснел.

— Можно мне… ты не против, если я как-нибудь приглашу тебя в кино?

— Ну конечно же, нет, Дункан.

— Может, завтра вечером?

— Ладно… да-да, пожалуй.

— Я зайду около семи, хорошо?

Марджори наморщила лоб:

— Да, Дункан, пожалуй… Да.

На следующий вечер, после чая, Toy вынул из шифоньера двубортный костюм в полоску — подарок соседа, сыну которого этот костюм сделался мал. Toy обозлил мать заявлением, что в жизни его не наденет: такие костюмы носят, мол, только бизнесмены и американские гангстеры. Сегодня он облачился в этот костюм, сунул в нагрудный кармашек аккуратно сложенный белоснежный носовой платок и отправился к дому Марджори, купив по пути коробку шоколадных конфет. В автобусе у него громко стучало сердце и дрожали колени, но, оказавшись в нужном районе, он заплутал. Дом Марджори стоял в конце изогнутой улицы, но таких улиц набралось немало. Toy стал искать телефонную будку, чтобы выяснить адрес по справочнику, нашел ее у доков, однако, уже раскрыв книгу, обнаружил, что не знает фамилии Марджори. В раздумье он яростно тер себе лоб, потом позвонил Макалпину, который сказал:

— Ее отец — профессор Лейдло, преподает биохимию в Гилморхилле. Найду для тебя адрес, так и быть. По голосу слышу, ты здорово… не в себе.

Спустя полчаса Toy позвонил в дверь, которую открыла миссис Лейдло со словами:

— Входи, Дункан.

Toy, уже отчаявшийся попасть в этот дом, воспринимал свой приход почти нереальным.

— Простите за опоздание. Сбился с дороги.

— Опоздание? Да Марджори еще не готова.

В вестибюле поблескивала темная мебель, на стенах в позолоченных рамах висели темные пейзажи. В огромной голубой керамической вазе лежали клюшка для гольфа и зонтик, на полированном полу к резиновому коврику был привязан шнуром мячик для гольфа. Миссис Лейдло провела Toy в комнату, освещенную только пламенем камина, и включила свет. Из кресла навстречу Toy поднялся крупный человек и любезно обменялся с ним приветствиями.

— Это отец Марджори — о, да вы ведь виделись в пятницу. Посидите немного вместе, а я пойду попытаюсь поторопить дочку.

Toy, стараясь держаться непринужденно, сел. Профессор за рулем казался тихим, скромным книжником, сейчас его негромкий предупредительный голос только подчеркивал массивность его фигуры. Наклонившись вперед, он пощекотал за ухом у Джибби, растянувшегося на коврике у огня.

— Вы играете в гольф? — мягко спросил мистер Лейдло.

— Нет. Но мой отец играет — вернее, играл во время войны. Но он больше увлекается альпинизмом.

— А-а.

Toy, откашлявшись, продолжал:

— Я немного учился гольфу в школе, но игра требовала большего внимания, сосредоточенности и точности, а я к этому не был готов.

— Да, верно, — заметил профессор. — Игра непростая, для нее необходимо… терпение.

Они помолчали, но тут маленький желтый волнистый попугайчик шумно опустился на плечо Toy с криком:

— Скорее, Марджори! Добрый мистер Черчилль! Скорее, Марджори!

— А, это волнистый попугайчик! — воскликнул Toy.

— Именно. Мы зовем его Джоуи. Я уверен, что видел вас в университете.

— Я иногда делаю эскизы в здании медицинского факультета.

— Для чего?

— Чтобы изучить человеческие внутренности. И конечно, смерть.

— Зачем?

— Глупо делиться с миром тем, на что ты боишься взглянуть. Мне хочется любить мир, жизнь, Бога, природу и так далее — но мне мешает боль.

— От боли вреда нет. Она предупреждает организм о неполадке.

— О да, я знаю, что боль обычно благо для нас, — возразил Toy, — но какое благо она несет женщине, вынашивающей плод без рук и ног, с лицом на макушке? В чем ее благо для младенца?

— Я рассматриваю жизнь на клеточном уровне, — заметил профессор.

После паузы оба вдруг заговорили одновременно:

— Как у Марджори?..

— Расскажите мне о гольфе…

— Прошу прощения, — извинился Toy. — Как у Марджори — что?

— Как у Марджори идут дела в школе?

— Я… я не знаю. На каком она курсе?

— Полагаю, на втором.

— Тогда, по всей видимости, успешно, — сказал Toy. — Второй курс почти никто не проваливает, — добавил он.