раз произошел взрыв такой силы, что вынесло окна, потолок покрылся слоем сажи, лаборатория практически выгорела дотла, – но молодые Эшли неуязвимы даже в самых серьезных передрягах. Привилегии на пользование лабораторией, предоставленные ему, были, в конце концов, отозваны с выражением сожаления. Когда приблизился срок окончания колледжа, декан и некоторые из его советников стали обсуждать возможность оставить молодого человека на факультете, но их предложение не поддержали остальные. Так называемые «изобретатели» вызывали подозрение, а Эшли относился именно к этому типу людей. Тем не менее его чертежи были вывешены в коридорах колледжа как образцовые: работы, выполненные с беспримерной аккуратностью, оставались висеть на стенах еще много лет, – а сам он получил самые лестные рекомендательные письма.

Эшли продолжал свои изыскания в механике и дома. Его комната напоминала жилище какого-то эксцентричного ученого из романа Жюля Верна. Когда стрелки его часов показывали пять тридцать утра, ему на голову с потолка падала подушка; в холодную погоду длинный стальной рычаг опускал окно, а от другого такого же зажигался огонь под чайником. Упражнялся Джон и в математике. В студенческом общежитии постоянно играли в карты, причем одновременно в несколько игр. Джон чертил графики, анализируя возможность выигрыша в вист, в «Джек Галахер» и в пинокль. Поскольку сам он не был азартным, и в деньгах не нуждался, его интерес ограничивался лишь тем, чтобы не позволить никому из игроков проиграть, как и выиграть слишком много.

Если ко всем своим делам он относился с известной долей легкомыслия, то к поискам спутницы жизни отношение у него было по-настоящему серьезным. Его интерес распространялся исключительно на девушек строгого воспитания. Серьезный охотник всегда изучает местность, где обитает его добыча, наблюдает за ее привычками, маршрутами перемещения и кормовой базой. Вскоре после своего приезда в Хобокен он начал претворять свой план в жизнь. Записался на курсы изучения немецкого языка. Начал посещать лютеранскую церковь. Главы преуспевающих немецких семейств города запрещали своим дочерям якшаться со студентами колледжа – это было общее правило, – а студенты считали тех самых дочек старомодными бабульками, недостойными внимания, однако Джон Эшли никогда не полагался на мнение ровесников. Его цели были вне их понимания, а методы слишком обстоятельными для их импульсивных натур. Он наблюдал на улицах, выведывал, как их зовут, из каких они семей и где они живут. Его с распростертыми объятиями встречали в церкви. За одним знакомством следовали другие. Джона начали приглашать на воскресные обеды. В свою очередь и он стал приглашать девушек (с их мамашами, конечно) на лекции с демонстрацией диапозитивов: такие, например, как «Картина неба в декабре» или «Гете и животные», – и на песенные шоу. По окончании мероприятий в фойе он встречал множество знакомых, те представляли его своим спутникам, и появлялись новые знакомства. В Хобокене танцы и балы устраивали задолго до того, как это стало приемлемо в других общинах. Джон раскинул широкую сеть: одна девушка приводила его к другой, – и выслеживал добычу, еще не зная, существует ли она на самом деле. Его вела вера. Охота отнимала много времени, но разве жалко потратить время на достижение своих целей? Наконец, когда надежда была почти потеряна, во втором семестре последнего курса он увидел Беату Келлерман. Через месяц их представили друг другу, а через три месяца они сбежали вместе.

Законы полового отбора таинственны и непостижимы. Эшли выбрал Беату в жены так же, как потом его сын Роджер жизненный путь для себя, – методом исключения. Он был любимчиком у мамаш избранниц и младших сестер; отцы их и братья считали его неинтересным. У него, естественно, имелась своя балльная система для оценки девиц. Труда Грубер и Лизель Грау очень его любили, но при этом не могли удержаться, чтобы не посмеяться над ним. Всем бросалось в глаза, что Хайди Грау – близняшка Лизель, очень неравнодушна к нему, но как-то раз у нее вырвалось, что она терпеть не может готовить, шить и вообще заниматься домашней работой, как это положено hausfrau[43]. Гретхен Хофер (он был знаком с четырьмя Гретхен) не могла представить, как можно бросить Хобокен ради того, чтобы переехать на Запад, где никого, кроме краснокожих индейцев и гремучих змей, нет. На третьем курсе ему показалось, что он нашел ту, которую искал: Марианну Шмидт.

По воскресеньям после полудня они сидели на скамейке на берегу и наблюдали, как в нью-йоркскую гавань заходят корабли и как покидают ее, направляясь к океану. Марианне исполнилось семнадцать, она была мила, малоразговорчива и задумчива, но обладала необычным свойством: при ней Эшли начинал много говорить. Ей хотелось многое узнать: чему учат в колледже. В конце концов, она призналась, что тоже собирается поступить в колледж, например, – в Маунт-Холиоук в Массачусетсе, – чтобы изучать химию. Марианна решила, что станет «леди-доктором» и будет лечить детей. Ей где-то довелось прочитать, что в Германии и во Франции женщины могут выучиться на самого настоящего врача, как мужчины. Эшли ее выслушал, а потом рискнул возразить. Сначала Марианна даже не поняла его: просто не поверила своим ушам. Судя по всему, он считал, что постоянно вращаться среди больных очень вредно для здоровья.

– Кто же тогда будет этим заниматься?

– Ну… наверное, те, кому нужны деньги. Кому-то, конечно, нужно и лечить, но не вам, Марианна.

Девушка некоторое время молча чертила острием зонтика круги на земле, потом резко поднялась.

– Пойдемте по домам, Джон. Иногда мне кажется, что вы абсолютный невежда, или, вернее, вам чего-то недостает. У вас совершенно нет воображения! У вас нет…

С Марианной Шмидт было покончено.

У Лоттхен Бауэр был чудесный голос, и, об этом знали все, она прекрасно готовила. Однажды они отправились на каток спортивного общества, «Турнферай», причем катались с такой грацией, что все остальные посетители освободили для них лед и принялись наблюдать за ними. Когда в конце вечера, развязывая шнурки на ее ботинках, Джон поднял на нее взгляд, то увидел, что девушка плачет.

– Что случилось, Лоттхен?

– Ничего.

– Скажите же мне.

– Жизнь просто ужасна! У меня сегодня утром был чудовищный скандал с родителями, и предстоит еще один, вечером. Джон, вы сказали, что я прекрасно пою.

– Да, и не отказываюсь от своих слов. На домашних концертах никто лучше вас не пел.

– Вот именно! Я хочу стать оперной певицей – и стану ею! – и никто во всем мире меня не остановит!

– Но, Лоттхен, мне кажется, что вашей семейной жизни не пойдет на пользу, если вы отдадите себя оперной сцене. В том смысле, что вас часто не будет