Нильсен отличается от выдуманного Рингима тем, что прекрасно осведомлен о деятельности своего «двойника» и потому представляет собой, возможно, даже более подходящий сосуд для сатанинской силы. Сатане изначально требуется нечто существенное, чтобы развратить, а значит, ему необходимо поддерживать чувство морали в человеке как можно дольше, чтобы разрушение его души было абсолютным. Убийца должен отличать правильное от неправильного, должен знать, что поступает плохо, иначе дьявол будет посрамлен. Для убийцы бессмысленно не знать о собственных деяниях, иначе он с таким уже успехом мог бы их не совершать. Раскаяние и искупление грехов ослабляют дьявола – а значит, в таком случае Сатана лишь зря потратит время. Исполнить его замысел и окончательно уничтожить в человеке все хорошее позволяет именно жажда наказания, испытываемая преступником, поскольку, если он получает наказание, то подчиняется власти Сатаны и открыто празднует его триумф. Читатели знают, как часто Нильсен провозглашал, что его нужно наказать и что он готов к мести общества за его преступления. Мы вернулись к тому, с чего начали: «Теперь я знаю, что виноват и должен быть наказан. Что бы суд ни решил, я определенно этого заслуживаю». Дьявол победил.

Возможно, было несколько преждевременно с моей стороны назвать эту главу «Ответами». Люди вроде Нильсена не вписываются ни в одну существующую классификацию, их непостижимая порочность не предусматривает точных определений. В конечном итоге, к глубокому нашему сожалению, человеческий разум поистине непостижим. Люди, подобные Нильсену, сами, как правило, знают о своей уникальности и смотрят на наши попытки загнать их характер в понятные нам рамки со смесью веселья и презрения. Тед Банди говорил: общество хочет верить в четкое распределение людей на плохих и хороших, но стереотипы работают далеко не всегда. Нильсен с упреком писал о желании общественности определить его «типаж». Для такого поведения существуют эгоистичные причины: если бы Нильсена можно было классифицировать, он бы перестал вызывать у публики такой интерес, который целиком зависит от его загадочности. И в то же время приходится неохотно признать: он и Банди правы. Мы можем сколько угодно искать ответы, но не найдем того единственного, который прояснил бы для нас абсолютно все вопросы. Мы так и будем продолжать спотыкаться о пресловутые «подводные камни».

По этим причинам я старался не использовать слово «психопат», которое применяют сейчас повсеместно относительно любого преступника, чьи мотивы нам непонятны. У этого слова имеется столько толкований, что оно утратило свою полезность. Врачи признают: этот термин используется слишком часто, и, кроме того, поставить подобный диагноз официально практически невозможно. Так называемые психопаты могут какое-то время казаться совершенно нормальными – в том числе и для экспертов, поскольку они прекрасно приспособились скрывать свое заболевание и могут годами жить среди нас незамеченными. Человека могут называть психопатом еще до того, как его симптомы начнут привлекать внимание: ярлык обычно предвосхищает официальный диагноз. Таким образом, все мы являемся потенциальными психопатами, но только те из нас, кто совершит нечто ужасное и необъяснимое, получат этот ярлык. Иными словами, данный термин применяется к поступкам, а не к состоянию человека. До ареста никто бы и не подумал назвать Денниса Нильсена психопатом. И как же стоит называть психопата, который совершил психопатический поступок?[87]

Фоулер приводит полезную аналогию, помогающую разобраться с путаницей понятий: «При психотическом поведении мы предполагаем, что в механизме случилась некая значительная поломка. При невротическом – что механизм плохо выполняет свои функции, пусть и временно. В случае же с психопатом мы предполагаем, что механизм был построен по какому-то необычному чертежу или изначально бракованный». Здесь можно добавить, что чертеж при этом потерян, а брак – невидим глазу.

Поэтому называть Нильсена «монстром» – значит уклониться от вопроса. Когда-то людей называли «ведьмами» и сжигали на костре без колебаний, поскольку избавиться от них было легче, чем задумываться над вопросами, которые вызывало их поведение и истерическая реакция на это общества. Нильсен совершал чудовищные вещи, и наша задача – тщательно его изучить, чтобы понять почему. Не ради него, не для того, чтобы дать ему шанс на искупление, но ради нашего же блага, чтобы углубить наши познания и улучшить наши шансы на обнаружение подобных ему аномальных личностей прежде, чем они начнут причинять другим вред и страдания. Даже если бы смертная казнь в нашей стране еще существовала, убивать Нильсена сейчас было бы крайне глупо, поскольку тогда мы своими руками уничтожили бы единственное, что стоит в данном случае дальнейшего исследования.

Пока не произойдет это подробное исследование (если оно произойдет), мы можем обратиться лишь к теории и опыту за объяснением. Психиатрия предлагает один ответ, разбитый на дюжину других поменьше, философия предлагает другой, теория сексуальности – третий, и дьяволизм – четвертый. Ни один не обладает прозрачной ясностью абсолютной истины, и, как мы уже видели, эти ответы часто противоречат друг другу по важным аспектам. Врожденная интуиция писателя тоже может предоставить свой вариант ответа. Что касается меня, я думаю, в жизни Нильсена есть некоторые моменты, которые ни один из этих ответов не объясняет полностью. Я намекал на них в предыдущих главах.

Понятия Нильсена о любви и смерти необъяснимо переплетены в его разуме. Это мало связано с психологией или даже с этикой: скорее это связано с восприятием идей. Мы все еще ничего не знаем о том, как идеи, представленные в словах, формируются в разуме. Почему слово «любовь» постоянно задевает некую струну, которая побуждает Нильсена тут же подумать о слове «смерть»? Наглядных тому примеров я уже привел достаточно в предыдущих главах. «Я искал любви, но моя борьба привела лишь к смерти», – пишет он. Даже если это сознательная попытка подыскать себе подходящее оправдание – мол, корень его болезни – в дихотомии добра и зла любого человека, – то почему для своей цели он выбрал именно эти два слова? Антитеза представляет собой довольно яркий стилистический прием, позволяющий разуму быстро ухватиться за некую определенную идею, но здесь, пожалуй, дело не в этом. Так почему же разум Нильсена всегда мыслит противоположностями и при этом всегда пытается их объединить?

Здесь я неизбежно должен вернуться к теме его дедушки. Эндрю Уайт был детской любовью Нильсена. Когда он видел любимый объект в последний раз, тот представлял собой тело, которое, как он понял только со временем, в тот момент было мертво. Довольно часто ребенок хочет сперва обладать родителем, затем – стать родителем, затем – быть на него похожим. Уайт был для него «родителем» больше, чем кто-либо еще. Я полагаю, что он так и не вырос из желания «походить», и когда Эндрю Уайт умер, то единственным способом продолжать «чувствовать» эту любовь стала симуляция собственной смерти, а затем и смерть других людей. Идея смерти воскрешала для него идею любви. Когда симуляция заканчивалась и в дело вступала реальность, его поведение по отношению к жертвам сразу после их смерти напоминало поведение заботливого родителя.