Должно быть, подобное причудливое переплетение понятий случилось в его разуме еще до того, как он увидел труп своего дедушки: в конце концов, тогда ему было уже шесть (существует достаточно оснований полагать, что характер продолжает формироваться и после этого возраста). Эндрю Уайт был моряком, который уходил в плавание часто и надолго. Каждый раз расставание с ним, должно быть, казалось ребенку смертью, а каждое его возвращение означало возобновление любви. Неспособный принять тот факт, что последнее расставание означало исчезновение этой любви навсегда, мальчик упрямо цеплялся за последнее ее проявление в том гробу.

(Безусловно, существует некая связь между мощным влиянием моря на детство Нильсена и тем фактом, что несколько своих жертв он топил в ванной после удушения. Образ воды никогда не переставал волновать его воображение.)

Мы также помним, что жители рыбацких деревень обычно придерживаются глубокого фатализма, и что некоторые гены Нильсена, унаследованные от предков, располагали его к депрессии.

Существует и еще одна вероятность. Аутичные дети, не способные испытывать теплую любовь к матери, все еще имеют потребность испытывать ее хоть к кому-нибудь. Если мать не является объектом этой любви, то по отношению к ее замене ребенок начинает ощущать не только любовь, но и вину. Юный Деннис отдал свою любовь Эндрю Уайту и все это время чувствовал, что так поступать нельзя, что он должен сохранить любовь для матери, а не для кого-то другого. Его неспособность продемонстрировать по отношению к матери хоть какую-то привязанность только усугубила эту вину. В каком-то смысле все эти убийства происходили из-за чувства вины, и в действительности его любовь к матери лежит глубже, чем он может себе представить. Что интересно, подобным детям свойственно мечтать о смерти в море, которое является наивысшим символом матери.

Когда Нильсен говорит теперь об азарте преследования и прочих составляющих убийства, он полагает, что им двигало именно удовольствие от самого процесса. Но он может и ошибаться. Наслаждение, должно быть, касалось не процесса убийства как такового, а предвкушения: он жаждал возвращения объекта любви. То есть трупа. В целом «убийцы из похоти» испытывают разочарование, когда дело уже сделано. Нильсен же, напротив, посвящал время ненужным трупам заботе и вниманию, мыл их, вытирал, помогал им «удобно» устроиться и «выглядеть хорошо» (это, разумеется, неприменимо к анонимным жертвам вроде «истощенного молодого человека», которого он почти сразу же положил под половицы).

В то же время «реальный» Нильсен отчетливо понимал: он еще жив, а значит, безнадежно далек от состояния, в котором находится его дедушка. Отсюда – непрекращающиеся попытки сбежать от собственной личности, неустанное отрицание того Нильсена, который все еще остается в этом мире. Мы уже видели, как он снова и снова цеплялся за малейший шанс стать кем-то другим, принять новое имя, отбросить ту личность, которую воспринимает как оскорбление для своего дедушки просто потому, что эта личность жива, а если он по-настоящему любит Эндрю Уайта, то должен быть, как он, мертв. Идентичность, которую он примерял на себя чаще всего, – это труп: он хотел быть на месте своих жертв. Но он был слишком слаб, чтобы убить себя, и, я думаю, он испытывал больше стыда за это, чем за убийство пятнадцати невинных и беззащитных человек.

Дважды за свою жизнь он испытывал любовь к другому мужчине, и в обоих случаях так и не признался в своих чувствах. Признаться в них означало бы снова предать Эндрю Уайта. Мало какие проявления «остановившегося» или «замедленного» развития личности могут быть более тревожными. Третья любовь, воплощенная в Дэвиде Мартине, все-таки получила его признание – в письме, которое он просунул под дверь его камеры и которое ему позже вернули обратно без каких-либо комментариев. Он позволил себе это, поскольку знал, что будет наказан за недостаточно сильную любовь к Эндрю Уайту уже тем, что проведет остаток жизни в тюрьме: долг был оплачен. Что до сексуальных познаний Нильсена, скорее всего, в конечном итоге их у него не так уж и много: любым его занятиям сексом предшествовало употребление такого количества алкоголя, что подсознательно он наверняка считал интим чем-то непроизвольным, от него не зависящим. Секс для него казался менее приемлемым, чем убийство, поскольку секс еще больше отдалял его от образа строгого моралиста Уайта – а убийство, по его понятиям, наоборот, приближало.

Роль алкоголя в преступлениях Нильсена стоит рассмотреть подробнее. Выпивка не только заставляла его отпускать внутренние тормоза (как происходит с 60–90 % убийц – в зависимости от того, к какому исследованию обратиться), но также служила для него весомым оправданием, как бы снимавшим вину с ребенка-Нильсена. Вот как, по моим представлениям, работала его подсознательная мораль. Эндрю Уайт являлся строгим трезвенником, так что, если внутренний ребенок Нильсена страдал от (воображаемого) неодобрения дедушки из-за совершенных им убийств, взрослый Нильсен мог винить в этом алкоголь, об опасности которого дедушка его предупреждал, тем самым доказывая его правоту и в то же время демонстрируя, что источником зла тут является алкоголь, а не сам Деннис. Долгое время Нильсен действительно винил алкоголь в своем первом убийстве и все еще склонен приписывать ему излишнюю важность. Он переоценивает влияние алкоголя на свои преступления, но в то же время недооценивает при этом его символическую важность.

Способ, при помощи которого Нильсен избавлялся от мертвых тел, вызывает отвращение. Учитывая, что избавиться от них было необходимо, если он хотел избежать ареста, то с практической точки зрения он всего лишь действовал наиболее эффективно. Многие убийцы избавлялись от тел гораздо более неприятным способом, чем он (Дрюс, Вебстер, Лютгерт, Денке, Фиш, Гроссман, Най – это лишь некоторые из них). Он не получал от этого удовольствия, и в расчленении тел для него не присутствовало никакого сексуального подтекста (только однажды он отрезал гениталии у трупа на Крэнли-Гарденс и говорил, что ощущалось это как святотатство). Но суть не в этом. Удивление вызывает не то, почему он расчленял их, но то, как он мог примириться после этого с собой. Фотографии человеческих конечностей и кусков плоти, сделанные полицией на Крэнли-Гарденс, любого «здорового» человека заставили бы вспотеть и отшатнуться. Как это возможно – просыпаться утром и видеть человеческую голову в кастрюле на газовой плите? Как можно помещать куски людей в чемоданы, класть их в сарай и оставлять их там на целые месяцы, затем забирать их оттуда, когда они уже сгниют, и сжигать на костре? Как он мог сказать мне с квазинаучным любопытством, что вес отрезанной головы, поднятой за волосы, гораздо больше, чем можно себе представить? Признаюсь, я не знаю ответов на эти вопросы, и, как я сказал в начале книги, именно способность Нильсена не принимать это близко к сердцу, его неуязвимость к виду человеческих останков делают его таким непонятным.

Здесь кроется нерешаемый парадокс. Нильсен вполне способен испытывать чувства: он мог с любовью выхаживать раненого воробья или удивить коллегу приятным подарком. К природе он относится как чувственный романтик. В мае 1983-го он писал мне о недостатке близких друзей, когда он учился в школе: