Телефон начинает звонить немного погодя. Всякий раз Максин подскакивает к трубке, надеясь, что там Хорст, а там Хайди, или Эрни и Элейн, или родители Хорста звонят из Айовы, где всё на час ближе к невинности сна. Но от говяжьего оковалка, который по-прежнему, надеется она, делит с нею ее жизнь, ни слова. Мальчишки сидят у себя в комнате, смотрят на единственный кадр телевиком – дымящиеся башни, уже слишком далекие. Она все время просовывает к ним голову. Принося мусорную закусь, одобренную мамами и иную, к которой они не прикасаются.

– У нас война, мам?

– Нет. Кто сказал?

– Этот парень Вулф Блицер?

– Обычно страны воюют со странами. Вряд ли они – страна, кто бы это ни сделал.

– По новостям сказали, они саудовские арабы, – сообщает ей Отис. – Может, у нас война с Саудовской Аравией.

– Не может быть, – отмечает Зигги, – нам вся эта нефть нужна.

Словно по СЧВ, звонит телефон, и там Марка Келлехер.

– Это пожар Рейхстага, – приветствует она Максин.

– Что чего?

– Тем ебаным нацикам в Вашингтоне нужен был предлог для путча, теперь они его получили. Эта страна все глубже вплывает в говно, и нам не о ковролетах нужно волноваться, а о Буше с бандой.

Максин не так уверена.

– Похоже, сейчас никто из них не знает, что делает, просто застали врасплох, скорее как Пёрл-Харбор.

– Они как раз хотят, чтоб вы в это верили. И кто сказал, что Пёрл-Харбор не был подставой?

Они на самом деле это обсуждают?

– Хрен с ним, с народом-то, но кому захочется так поступать с собственной экономикой?

– Вы никогда не слыхали, что «Надо потратить, чтобы заработать»? Десятина еще темным богам капитализма.

Тут Максин кое-что приходит в голову.

– Марка, тот Реджев дивиди, ракета «Стингер»…

– Я знаю. Нас замазали.

Звонит телефон.

– У вас все в порядке?

Засранец. Какая ему, нахуй, разница? Не тот голос, что ей так уж невтерпеж было бы слышать. Фоном какая-то бюрократическая свистопляска, звонят телефоны, низшие тарифные разряды подвергаются словесным оскорблениям, шредеры батрачат фултайм.

– Кто это, еще раз?

– Захотите поговорить, у вас есть мой номер. – Виндуст вешает трубку. «Поговорить», это означает «поебаться»? Ее б не удивило, такой уровень отчаяния, конечно, должны быть на свете лузеры, которые на самом деле воспользуются трагедией, развертывающейся в центре, чтобы трахнуться по дешевке, и нет причин тому, чтобы Виндуст, каким она его узнала, таковым не оказался.

По-прежнему ни слова от Хорста. Она пытается не волноваться, верить в собственный треп перед мальчишками, но волнуется. Позже той ночью, когда они уже уложены, она бодрствует перед ящиком, задремывая, пробуждаясь от микро-снов о том, что кто-то входит в дверь, снова отключаясь.

Где-то посреди ночи Максин снится, что она мышь, которая привольно бегает в стенах огромного многоквартирного здания, что, как она понимает, есть США, заглядывает в кухни и кладовые добыть пропитания, нищая, но свободная, и в эти вот предрассветные часы ее привлекает такое, в чем она узнает некую гуманную мышеловку, однако устоять перед приманкой не может, не традиционное арахисовое масло или сыр, а что-то больше из гурманского отдела, pâtè[111], а то и, может, трюфели, и едва она делает шаг в заманчивую маленькую конструкцию, только лишь веса ее тельца довольно, чтоб дверца на пружине отстегнулась и захлопнулась, не слишком-то и громко, за нею, и ее невозможно открыть вновь. Максин оказывается в каком-то многоуровневом пространстве события, на сборище, может, это вечеринка, где полно незнакомых лиц, собратьев-мышей, но уже не вполне совсем, или только, мышей. Она понимает: место это – отстойник между свободой в дебрях и какой-то другой невообразимой средой, в которую, один за другим, все они будут выпущены, и это может быть аналогично лишь смерти и посмертию.

И отчаянно хочет проснуться. И как только проснется – оказаться где-то еще, пусть и в мишурном гиковском раю вроде ПодБытия.

Она выбирается из постели, в поту, заглядывает и видит, что мальчишки спят без задних ног, ее относит в кухню, она стоит, пялясь на холодильник, как будто он телевизор, который скажет ей такое, что нужно знать. Вот звук из свободной комнаты. Стараясь не надеяться, не дышать учащенно, на цыпочках она входит и да это Хорст, храпит перед своим каналом «БиОГля», сегодня ночью единственный канал из всех, который не предоставляет круглосуточной трансляции бедствия, как будто самое естественное на свете – быть живым и дома.

– Денвер выиграл 31:20. Наверно, я уснул у Джейка на кушетке. Где-то среди ночи проснулся, потом сразу заснуть не мог. – Так странно там, Бэттери-Парк ночью. Хорст поневоле вспомнил ночь перед Рождеством, когда был ребенком. Санта-Клаус где-то там, невидимый, в пути, где-то в этом небе. Так тихо. Только Джейк в спальне храпит. И весь этот район, даже если не видно башен Торгового центра, ты их чувствуешь, чувствовал, как будто в лифте кто-то к тебе плечом прижимается. А на солнце это алюминиевое присутствие ввысь в дымке…

Наутро снаружи разверзлась преисподняя, и когда Джейк вспоминает, где же кофе, а Хорст включает новости в ящике, там сирены, вертолеты, по всему району, вскоре они замечают людей из окна, которые движутся к воде, прикидывают, что неплохо, наверное, пойти с ними. Буксиры, паромы, чьи-то личные лодки, подходят, забирают людей из яхтенной гавани, никто никого не заставляет, поразительная координация:

– По-моему, никого главного у них не было, они просто подплыли и начали. Я оказался в Джёрзи. В каком-то мотеле.

– Место как раз по тебе.

– Телевизор там не очень хорошо работал. Ничего не показывали, кроме сводок новостей.

– Значит, если б вы с ним не решили заночевать…

– Еще в ямах я знавал одного ханжу, он кофе торговал, так вот он говорил мне, что это как благодать, такого не просишь. Просто приходит. Конечно, и отнять могут в любое время. Типа как я всегда знал, как ставить на евродоллары. Когда мы напродавали «Амазона» без покрытия, вышли из «Люсента», когда он долез до $70 за акцию, помнишь? «Знал» тогда что-то не я. Но что-то – знало. Внезапно пара лишних строк мозгового кода, фиг поймешь. Я просто послушался.

– Но тогда… если тебя уберег тот же чудной талант…

– Как такое возможно? Как предсказание поведения рынка может быть тем же, что предсказывает кошмарное бедствие?

– Если то и это – разные формы одного и того же.

– Слишком антикапиталистски для меня, милая.

Позднее он размышляет:

– Ты меня всегда считала каким-то idiot savant[112], это же ты с ловчилами тусила, умница такая практичная, а я просто одаренный быдлан, который своего везенья не заслуживает. – Впервые он сказал ей это лично, хотя подобную презентацию не раз уже толкал своей воображаемой бывшей, один в гостиничных номерах где-то в США и за границей, где телевизор иногда разговаривает на таких языках, какие он знает лишь настолько, чтобы не заблудиться в городе, где обслуга часто приносит ему в номер чужую еду, которую он научился принимать в духе авантюрного любопытства, напоминая себе, что иначе нипочем бы не попробовал, скажем, запеканку из черненого аллигатора с жареными пикулями или пиццу с овечьими глазами. Дневные дела для него – проще пареной репы (которую ему однажды принесли, на завтрак, в Урумчи), без всякой ясно видимой связи одного с другим, задворки дня, ретрансляции в 3 часа ночи, уместные для страха нежеланных снов, несчитываемые просторы городской тени из окон. Ядовитые синие массы, видеть которые он не желает, однако все время чуть отводит шторы поморгать в щелку сколько надо. Будто снаружи происходит такое, чего никак нельзя пропустить.