А Марго Форестер, решив порвать с ним, сразу узнала, что в его намерения не входит возвращать ей свободу: он и не собирался отпускать ее из рабства. Она умоляла его, осыпала бранью и наконец заявила, что у нее есть другой мужчина и она уходит к нему. Это была неправда: никакого другого мужчины не было, – но доктор Карл поверил ей и убил ее. Не в порыве страсти, после яростной, эмоционально накаленной сцены, а холодно, расчетливо отравил, ведь он как врач прекрасно разбирался в ядах, и его целеустремленность выглядела еще ужаснее от этой внешней бесстрастности.

Тремейну показалось, будто эта роль стесняет Пола. Он старался изо всех сил, но было очевидно, что поклонник естественных наук, эгоистичный убийца Карл Лоудон далек от добродушного и покладистого гуманиста Пола Расселла, которого знали и любили в Далмеринге. Пол силился изобразить тирана и садиста с образом жизни, совершенно чуждым его собственному, и контраст между действительностью и игрой временами бросался в глаза.

Зато Полин Конрой была великолепна. Она не нравилась Тремейну, однако он великодушно признал, что играть Полин умеет. Ее Марго Форестер была продуманным и понятным сценическим образом. И если бы не ошеломляющее господство Мартина Воэна, игра Полин привлекла бы гораздо больше внимания.

Как и следовало ожидать, три отдельных, хотя и взаимосвязанных сюжета оставляли от пьесы хаотичное впечатление. Ее построение не всегда было безупречным, но в ней безусловно ощущалась некая притягательность. Пьеса внушала ощущение ужаса и взрывной силы. Тремейн легко мог представить, с каким жаром примут ее зрители.

Когда занавес опустился в последний раз, никаких попыток разобрать сегодняшнюю игру так и не было предпринято. Словно по молчаливому согласию, актеры и зрители разбрелись кто куда, образовали небольшие группы и завели бессодержательные разговоры, но явно напускная и неуместная веселость выдавала их старания вести себя как ни в чем не бывало. Эта последняя репетиция пьесы «Для убийства есть мотив» больно задела за живое, грубо разбередила еще открытую мучительную рану, чтобы допускать какие-либо обсуждения.

Мартин Воэн сел на стул возле самой сцены и изучал записи в блокноте, который принес с собой. Никто не сделал попытки заговорить с ним, и Тремейн предположил, что Воэн ищет прибежища и притворяется, будто читает, чтобы старания, с которыми его избегали остальные, не выглядели настолько очевидными.

Как ко всему происходящему относится сам Мартин, понять было трудно. Несмотря на видимую увлеченность своим занятием, на его лице по-прежнему был написан вызов. Неужели Воэн вел себя так резко, потому что был виновен и знал, что дверца ловушки вот-вот захлопнется за ним? Или потому, что был виновен и решил создать впечатление вины, которое, как ни парадоксально, навело бы на мысль: если он так открыто выдает себя, значит, все-таки невиновен?

Тремейну так и не представилось возможности проследить дальнейший ход этих мыслей, которые в любом случае обошли бы полный круг и привели его обратно к тому, с чего он начал: Пол Расселл попытался привлечь его внимание. Доктор беседовал с Карен Хэммонд и ее мужем и явно помнил о желании приятеля познакомиться с Филиппом Хэммондом.

Их представили друг другу. Тремейн отметил, что подвергся тщательному осмотру: в момент рукопожатия Филипп Хэммонд вгляделся в его лицо не просто с обычным и понятным любопытством. Он словно составлял мнение о новом знакомом, производя оценку его способностей. Тремейну показалось, что Хэммонд разочарован. Что промелькнуло в его поведении – легчайшая тень огорчения? Возможно, однако Тремейн не видел причин для подобной реакции. Люди зачастую поначалу бывали разочарованы, сталкиваясь лицом к лицу с пожилым и добродушным бывшим хозяином табачного магазина, поправлявшим старомодное пенсне, по милости Провидения сидевшее на его носу, а не на волевом лице явного сыщика, худом и хищном, на котором прямо-таки написано «охотник на людей».

Но даже если Хэммонд думал именно об этом, то ничем не подкрепил догадки Тремейна. Состоялся обмен привычными репликами.

– Как вам пьеса, Мордекай? – осведомился Расселл.

– Сразу и не поймешь, Пол, однако должна иметь большой успех. По-моему, постановка превосходна.

– Это все благодаря Санди, – произнесла Карен Хэммонд. – Она трудилась больше всех нас, чтобы этого добиться.

– По-моему, мистер Воэн прекрасно сыграл свою роль, – заметил Тремейн.

Он ожидал, что все вдруг замолчат, и не ошибся. Вокруг стало тихо.

– Эм-м… да, – наконец поспешно подтвердил врач, прежде чем молчание стало неловким. – Обычно Мартин очень хорош.

Ни Карен Хэммонд, ни ее муж даже не попытались пояснить реплику Расселла. Тремейн увидел, как брошенное им семя упало в каменистую почву, и сказал:

– И вы тоже были замечательны, миссис Хэммонд. Вам довелось много играть на сцене?

– Нет, – улыбнулась она. – На сцене я играю впервые, если не считать мелких ролей в школьных постановках, когда меня приходилось буквально выталкивать из-за кулис. Вы хотите мне польстить.

– Напротив, я искренне считаю, что вы сыграли отлично, – заверил он и добавил: – А мистер Хэммонд, значит, не играет в пьесе?

Филипп Хэммонд хотел ответить, но его жена вмешалась еще до того, как он выговорил первые слова:

– Нет, Филипп так занят, что у него нет времени на репетиции. Вот он и решил, что брать на себя большую роль было бы некрасиво по отношению к остальным. Он пытался, конечно, но несколько раз вырвался на репетицию с таким трудом, что в конце концов отказался от этой мысли. Это было, когда мы еще только читали пьесу. До того, как распределили роли.

– Дайте-ка вспомнить… – вмешался Расселл. – Кажется, Филипп, вам предлагали роль, которую сыграл Шеннон? В паре с вашей женой? По-моему, от этой роли вы были не в восторге.

Карен Хэммонд мгновенно встрепенулась, но ее муж остался невозмутим.

– Все верно, Пол, – спокойно подтвердил он. – Мне действительно предлагали ее, но я отказался – по тем самым причинам, какие назвала Карен: порой мне бывает сложно вырваться вовремя из конторы. Вот часть цены, которую мне приходится платить за удовольствие жить в Далмеринге, – сказал он Тремейну.

Тот понимающе кивнул:

– За это удовольствие определенно стоит заплатить.

Через минуту-другую группа распалась – Джеффри Маннинг окликнул Карен Хэммонд, спрашивая о партии в теннис, видимо, назначенной ранее и теперь скорее всего отмененной, – и Тремейн воспользовался случаем, чтобы внимательно осмотреть клуб. Ему с избытком хватило времени изучить зал, пока шла репетиция, однако он был не прочь узнать, что представляет собой остальное здание.

Сцена, хоть и не блистала убранством, была добротной, с двойным занавесом. Для любительского театра занавес работал на удивление гладко и надежно. За сценой располагалось несколько комнаток: две по обе стороны служили гримерными и соединялись с третьей, побольше, так что можно было, когда это требовалось по ходу действия, уйти со сцены за кулисы с одной стороны и явиться с другой, не выходя из здания и не показываясь зрителям.