Бронепароход «Царицын» лёг на дно уже на прибрежной отмели. Корма ушла под воду до орудийной полубашни; из наклонившейся трубы струился пар; тихо дымили узкие смотровые щели надстройки — огонь там команда сумела погасить. Закопчённые матросы товарища Грицая толпились на крыше у дефлекторов и на мостике возле рубки: ждали, когда их снимет спасатель.

Далёкий «Милютин» на излучине створа превратился в тёмную чёрточку. «Ваня», разворачиваясь, приближался к «Царицыну» очень осторожно, чтобы самому не сесть на мель. Маркин не умел управлять судном, потому возле капитана Осейчука предпочитал помалкивать. Носовое орудие «Вани» ещё бесполезно бабахало по врагу, достреливая снаряды, — не тащить же такую тяжесть обратно в трюм. Командир орудия эстонец Арво Палланго хмуро изучал «Милютина» в бинокль.

— Сенечка, можете палить как сукин сын! — веселились артиллеристы.

Алёшка, Волька Вишневский и Мамедов стояли у фальшборта.

— Не-е, военные суда из буксиров — дрянь, — авторитетно заявил Алёшка, рассматривая разбитый бронепароход, и презрительно сплюнул.

— Буксир с бронёй и пушками — всё равно что монитор, — возразил Волька.

— Да вы не видели настоящих-то мониторов!

— Я нэ видел, — согласился Мамедов.

— Папа водил меня на Путиловский завод показать монитор «Шквал». Такие для Амура строили, целую серию, забыл сколько. Звери! На каждом четыре башенные пушки, и дизеля выжимают двадцать узлов. Но мониторы тоже дрянь! Они опасны только для хунхузов, у которых батарей нету!

— Всэ суда у тэбя дрань, — сказал Мамедов. — Сам ты дрань, шельмец.

— Суда — всегда здорово. — Алёшка пропустил подначку мимо ушей. — А дрянь — если устарели. Сейчас военному кораблю на реке что нужно?

— Что? — охотно спросил Мамедов.

Ему нравилось, когда Алёшка рассуждает, как заправский корабел.

— Скорость! Корабль должен делать по шисят узлов, чтобы никто в него из пушки попасть не мог! Для такого требуются винты, а не колёса!.. Я ходил на «Прыткий», у него два винта, просил машинистов к дейдвудным трубам меня пустить, говорю — гребные валы хочу видеть, а эти гады меня прогнали!

Алёшка вспомнил былое унижение, расстроился и толкнул Вишневского:

— Волька, дай папиросу.

— Ты мне две коробки уже задолжал, — лениво ответил Волька.

— Скупердяй ты! Жила! Тебе надо на базаре окурками вразвес торговать!

Мамедов, улыбаясь, достал помятую коробку.

— Нэфтаныки нэ курят, но у мэня есть. Дэржи, Альоша.

«Ваня» так и не сумел подобраться к «Царицыну» — с шорохом увяз носом в донных песках. Маркин с мостика закричал на «Царицын» в рупор:

— Мелко!.. Стою на машине, к вам шлюпку высылаю!

Лодка волоклась за «Ваней» на тросе. Её подтянули к борту, и за вёсла уселись два гребца — артиллерист Кулик и кочегар Попов.

Товарищ Грицай — командир «Царицына» — первым спустился к Попову и Кулику. Голова у Грицая под бескозыркой была обвязана окровавленным бинтом, но поверх бинта курчавился чуб, и держался Грицай легко и весело.

— Проверю, хлопцы, какой нам стол накрыли, — сказал он своим.

— Не выпей там всё, нам оставь! — провожали командира «царицынские».

Военморы «Вани» встречали военморов «Царицына» как старых друзей. Алёшка и Мамедов отодвинулись в сторону, а Вольке нравились подобные братания: он затесался в толпу и принялся хлопать «царицынских» по плечам.

— Туго пришлось, приятель? — задорно спросил он у Грицая.

— Туго — когда не хочет подруга, а драка нам забава, — ответил Грицай.

Он направился на мостик к Маркину.

— Здорово, Никола! — Грицай и Маркин обнялись. Они были знакомы ещё с минной школы в Кронштадте, где оба получили чины унтер-офицеров. — Подогрей-ка меня «балтийским чайком», а то у нас камбуз к бесу разнесло!

Маркин знал, что Левко Грицай — законченный кокаинист. В Петрограде многие пристрастились к снадобьям из немецкой контрабанды: поэты курили опиум, банкиры нюхали порошок, а матросы пили «балтийский чай». Но Коля Маркин, скромный парнишка изпод Пензы, по-деревенски боялся разного аптекарского зелья, да и с обычной водкой, без кокаина, старался блюсти меру.

— Дак нельзя же, — замялся он. — Раскольников запретил на марше…

— Эх, Никола!.. — Грицай толкнул Маркина в грудь кулаком. — Не для того мы революцию делали, чтобы снулый попович нам волю душил!

Фёдор Раскольников, точнее — Федя Ильин, был сыном священника.

— Ладно, — покладисто согласился Маркин. — Скажи там баландеру, что комиссар так распорядился… Много у вас убитых в экипаже?

— С десяток, что ли, не считал.

Маркин вздохнул — то ли с сочувствием, то ли с осуждением.

— Как же, Левко, ты баржи-то и пароход свой продул?

— Да хер с ними! — белозубо улыбнулся Грицай. — Ты сам флотская душа, понимаешь — по судьбе как по волнам, то вверх, то вниз. Морская планида!

Грицай, прищурившись, посмотрел куда-то вдаль — на осеннее небо с тихо выцветающей синевой, на искрящийся створ, на линию жёлтых берегов.

Грицая во флотилии все любили за лихость, за компанейский характер и за какое-то отчаянное пренебрежение к жизни. Молодым матросикам хотелось быть как Левко — чтобы дым коромыслом, и катись всё к чертям.

— Пошли в кубрик, Никола, помянем геройских товарищей!

— Дак вас во флотилию надо же доставить…

— Успеем, комиссар! — Грицай приобнял Маркина.

— Доведёшь до греха! — сдался Маркин. — Осейчук, меня не зови!

Мамедов и Алёшка стояли под мостиком у фальшборта; Алёшка курил и кашлял, а Мамедов слушал разговор Маркина с Грицаем. Никакого умысла Мамедов не имел — просто хотел знать, как устроена жизнь большевистской флотилии. Да, флотилия двигалась вверх по Каме к устью Белой, чтобы взять под контроль нобелевский нефтепромысел. Но дела у флотилии зависели не только от приказа Троцкого, но и от настроения таких вот матросов Грицаев.

«Ваня» отрабатывал машиной назад, с усилием стаскивая себя с отмели. Волны от его колёс шлёпались в борт брошенного «Царицына».

— Нэ жалко тэбе этот пароход, Альоша? — спросил Мамедов.

Алёшка возмущённо фыркнул:

— Хороший механик хоть что починит, у него погибших судов не бывает!

Мамедов неловко потрепал Алёшку по обросшему лохматому затылку.

04

Старинный городок Лаишев стоял в золотых осенних садах на высоком берегу с красными обрывами крутояров. Над улочками и площадями торчали пять острых шатров Никольского храма и надутый купол Софийского собора. На соборной звоннице непрерывно бил колокол; медный призыв, плывущий поверх садов и крыш, означал, что флотилия ещё здесь — она ещё принимает беженцев. А с окраины городка доносился треск винтовок и пулемётов.

Пассажирские суда армады адмирала Старка, переполненные народом до предела, уже ушли к Чистополю, но орда беженцев не иссякла. Растрёпанные толпы рыдали и гомонили на дебаркадерах; взъерошенные людские хвосты тянулись по длинным мосткам над водой до узкой прибрежной полосы, загромождённой телегами и экипажами. Адмирал распорядился,