А Валерий занемог. Он проходил вчера целый день в своем уникальной рыжем пиджаке и свитере, без куртки, по старой норильской привычке, и слег. Коля остался с ним, а Борис и Олег отправились в горком уточнять текст нашего договора о содружестве с комсомольцами Надыма. Так что полетели мы с Женей вдвоем.

Стараясь не поддаваться давящему гулу двигателя, я вглядывался исподволь в лица пассажиров. Усталые в большинстве, неяркие лица. Сказывается, ох как сказывается дефицит кислорода, двадцатипроцентный дефицит. Нам, новичкам, спать хочется почти постоянно. И аппетит бешеный. А они привыкли. Привыкли? Вон, не дождавшись взлета, закрывает глаза здоровяк в пестром свитере. Зевает одетый изысканно молодой человек с ухоженной бородой и складным японским зонтиком. Он в отглаженных брюках, при галстуке, ботинки начищены и отполированы бархаткой. Кто он? Куда летит? Спрашивать неловко, тем более — этот гул. Да и стоит ли так волноваться и его беспокоить из-за японского зонтика и белой рубашки? Остальные пассажиры тоже одеты чисто, аккуратно и, надо сказать, недешево. В общем, мы будто в утреннем ленинградском автобусе. И отношение к пейзажу, привычному за окном, у пассажиров такое же равнодушное.

Покачиваясь, вертолет отрывается от земли, и Владимир Николаевич кивает удовлетворенно. Тут я, оглядев пассажиров, как бы заново охватываю взглядом внешность моего спутника и с удовольствием замечаю, что он одет очень продуманно, элегантно, но спокойно, с тем уверенным спокойствием, что сильней и сильней привлекает меня в характерах новых друзей-надымчан. В другом бы, пожалуй, насторожило такое тонкое внимание к одежде. Сухощавый, высокий, коротко остриженный, с открытым лицом, украшенным аккуратными светлыми усами, голубоглазый и русоволосый, он был в костюме таких мягких, так в тон внешности подобранных оттенков, что теперь я не могу вспомнить цвета материи точно — что-то серо-бежевое, ненавязчивое, строгое без претензий. Сразу же при знакомстве, при рукопожатии, возникло доверие. Питалось оно тайным каким-то излучением тепла. Волевой подбородок; рисунок губ скрыт щеточкой усов. Только в глазах, по-южному чуть прищуренных от не изжитой на Севере привычки к яркому солнцу, живут добрые искорки.

Владимир Николаевич работает в производственном отделе треста Надымгазпром. У дверей треста — табличка с золотой надписью: «Предприятие высокой культуры».

— Прошу садиться. Что же вы вчера к нам не пришли? Час назад закрыли Надым. Придется ждать «окна». Сейчас позвоним в аэропорт.

Это «позвоним», уже как бы общее, ободряло меня, давая понять, что мы уже союзники. Однако первым, без его помощи, проявить дружеское расположение шире я не решался. Прежде-всего из-за его фамилии.

Да-да, я, разумеется, вспомнил светловскую строчку о высокой чести красивого имени.

Владимир Николаевич — Российский.

Не знаю, как бы носил такое высокое имя я. Не отсюда, не от чести ли красивого имени его осанка, его спокойствие, его лицо и одежда?.. Наверное, в какой-то мере так. Во всяком случае, все это есть, и рядом с этим человеком мне сразу до того ясно вспомнился Ленинград — высокий, и строгий, и бесконечно родной, — что впервые на Севере удивление тронуло сердце неуютной мыслью: эк ведь залетел-то куда! И тут же взгляд на Российского: в экой далище от Большой земли соблюдает человек столичную выправку…

Строгое, требовательное внимание к собственной персоне проявлялось у него в немногословии, скупости жестов, аккуратном порядке на его письменном столе. То внимание к порядку своей жизни, как бы не дробящейся на мелочи и детали, с которым несовместимо было бы невнимание к своему делу или равнодушие к человеку.

— Очень жаль, но придется вам зайти через часок. Думаю, что вылет все-таки разрешат. На гэпэ люди ждут, волнуются…

Но когда мы с Женей пришли через час, снова:

— К сожалению, «окна» не дают. Запишите мой телефон. А я ваш запишу. В случае необходимости найду вас сам. Не расстраивайтесь, что-нибудь придумаем…

Тут на столе Российского зазвонил селектор, так что, записывая номер гостиничного телефона, он уже ушел целиком в разговор, не замечал больше нашего присутствия. «Не позвонит, — подумали мы с Женей. — И никуда мы сегодня не полетим». И, кивком попрощавшись и получив в ответ немой холодноватый кивок, мы вышли за дверь, вздохнули и отправились в гостиницу, сокрушаясь, что не продумали запасного варианта на случай такого срыва, теперь вот нечем до обеда заняться. Дел-то, разумеется, было по горло, но каждый знает, как оборванное стремление расхолаживает и злит.

В теплом пустом номере гостиницы я стянул толстый свитер, надетый на случай непредвиденных снегопадов и зимовок в тундре, и растянулся на койке.

Через двадцать минут меня разбудил Владимир Николаевич. Он стоял передо мной в нейлоновой куртке и кожаной шляпе, улыбаясь чуть насмешливо:

— Извините, что разбудил. Автобус внизу. Через полчаса вылетаем, — и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Глядя в иллюминатор на покрытые серебристым ягелем сопки, редко уставленные лиственницами и елями, я почувствовал его взгляд. И улыбнулся невольно в ответ на его улыбку. Владимир Николаевич подсел поближе и проговорил мне в ухо:

— Ну что? Широка страна моя родная?..

Видимо, нужно было, чтобы в тот миг сошлись во времени и пространстве сразу несколько важных условий. И долгожданность этого полета. И двести метров высоты, откуда земля близка, нежна и беззащитна, но безбрежна и неохватна для понимания. И, разумеется, фамилия этого человека. Сошлось — и торжествующим удивлением осветилось сознание: да это же все Россия! Ты будто бы понимал это еще в Ленинграде, взглядом пролетая над страницей атласа, но ощутить посчастливилось только в это мгновенье.

— Олешки! — Владимир Николаевич обнял меня за плечи и помог разглядеть на зеленоватом фоне ягеля серые продолговатые пятнышки, неподвижные с высоты. — Мало уже их тут осталось…

Сплошной сетью пересекались и сплетались по болотам и сопкам черные оленьи тропы. Сдвоенными колеями — следы вездеходов. Иным из этих следов не один десяток лет: ягель восстанавливается столетиями. А сколько оленьим тропам — сто, пятьсот, три тысячи?.. А вон тому черному пожарищу сколько? И вон там черная пустошь…

— Миллионы гектаров выжжены, — сказал Владимир Николаевич. — Так сказать, издержки производства.

Он улыбнулся с невеселой иронией. И я понял, что для него просто давно миновали уже времена, когда эти черные пятна на теле тундры будоражили до злости. Привык. Привык потому, что нечего делать, ничем уже не поможешь таким местам. Но помнить о них следует. Помнить и добиваться, чтобы черная порча не расползалась по Заполярью.

Отчего загорается тундра?

От искры из выхлопной трубы мощного вездехода.

От пепла безобидного «Беломора», если ветерок его тронет и раздует микроскопический уголек.

Даже бутылочное стекло, отразив и собрав слабый