— Пошли, Охотник, если силы еще остались. Приступим.

— Спасибо! — от всей души сказал я, вылезая из кресла.

— Как с рюкзаком разберемся — займемся твоим снаряжением. Пересмотрим каждую мелочь.

— Согласен.

— А нарты… мои возьмешь. Для тебя я тоже уже мастерить начал, но пока не закончил.

— Спасибо.

— Спасибо не отделаешься — притащишь мне еще какую-нить диковинку иноземную. Чтобы природное и поярче…

— Обещаю.

— Вот и договорились. А в Бункер то заглянешь? Письмеца я набросал. Да и там может…

— Почта будет доставлена — улыбнулся я, поднимая рюкзак — На то я и почтальон. Чуть отдохну — и отправлюсь в Бункер. Затем обратно к тебе. И уже отсюда…

— Велики твои планы, Охотник. Смотри пуп не надорви.

— Постараюсь — фыркнул я, обнажая стальную раму — Постараюсь…

***

Если на Апостола икебана произвела впечатление гипнотическое, введя его в созерцательный транс, то на жителей Холла иноземный гербарий подействовал подобно взрыву бомбы. Народу сбежалось — тьма. Из сердца сгрудившейся гомонящей толп то и дело слышался срывающийся на фальцет разъяренный голос Матвея, иногда что-то говорил стоявший там же Тихон. Они оба работали лишь над одним— не подпускать перевозбужденных зрителей ближе, чем на полметра к краю стола, украшенного икебаной.

— Цирк на гастролях! — пораженно крутил головой тщедушный старичок, потирая ушибленный локоть.

Ему не удалось пробиться сквозь плотные ряды, и он был откинут назад.

— Поглядишь позже — утешил я его, протягивая сигарету.

— Вот спасибо, Охотник! Человек ты! Человек!

— Все мы люди.

— Вот тут ты заблуждаешься по молодости своей! — проворчал старик и, бережно спрятав драгоценную сигаретку, по-прежнему потирая локоть, пошел вокруг толпы, выискивая местечко чтобы протиснуться и хоть одним глазком увидать диво-дивное.

Елки-палки… ведь это просто сырой веник залитый в прозрачном вечном материале! Ну синеватые листочки. Ну цветы чуть необычны с виду. Но в остальном — школьный гербарий. Веник.

Но для Холла прямо мега-событие, что привело к настоящему столпотворению. Услышав уже не сипящий, а прямо аж клекочущий голос Матвея, я встал и рявкнул:

— Будете толкаться — вынесу эту херню на мороз и закопаю навеки в снегу! Люди! Ведите себя нормально!

Подействовало. Старики угомонились, смущенно забормотали, подались чуть назад. А я добавил:

— Эта штука — Холлу в подарок! Навсегда здесь останется! На этом самом столе! Хоть каждый день любуйтесь! Так что не надо толпиться и давить друг друга ради этого!

— Здесь останется? — недоверчиво спросила закутанная в три платка старушка — Не отдашь Центру, Охотник?

— Не отдам.

— И Замку не продашь за злато аль еще что хорошее?

— Не продам! Не отдам! Это мой подарок Холлу и всем его жителям!

— Спасибо — неожиданно всхлипнула бабушка, утирая глаза краем платка — Спасибо, касатик.

— Да вы чего? Мелочь же!

— Кому мелочь… а для меня край родной — Алтайский… эх… — махнув рукой, старушка повернулась к толпе и снова принялась упорно пробиваться к центру — к столу с икебаной.

М-да…

— Отойдут. Успокоятся — вздохнул садящийся рядом Тихон — Охотник… сигареткой не угостишь старого грешника?

— Вот пачка — ответил я, протягивая ему подаренную Апостолом пачку Винстона. Андрей так отдарился за икебану — заявил, что подобную красотищу бесплатно принимать никак нельзя, поэтому пусть хотя бы символически…

Не початая пачка сигарет исчезла мгновенно. Из рукава показалась уже одинокая сигаретка, старик наклонился вперед, прикуривая от протянутой зажигалки, которую я теперь всегда таскал с собой. Вернее, я носил две зажигалки — обе пластиковые, обе всегда рядом с телом, но так, чтобы не терлись и обе в разных карманах. Моя паранойя цвела пышным цветом, и я безмерно радовался этому.

Затянувшись, Тихон блаженно зажмурился:

— Ох хорошо…

— Ага.

— И штука эта хороша безмерно.

— Не говорите, что и на вас ностальгия по родному краю нахлынула…

— А нахлынула! Чего уж скрывать… едва слезу не пустил дурень я старый…

— Это всего лишь сухие ветки.

— А это всего лишь сухая измельченная трава в бумажной обертке — старик показал мне дымящуюся сигарету — Но за нее половина Холла душу бессмертную продаст.

— Не соглашусь. Сигарета — легкий наркотик.

— Ну ладно… не самое лучшее сравнение… — признал Тихон и сделал еще одну торопливую жадную затяжку — Так поясню — живые они. Эти принесенные тобой ветви и цветы. И потому душу одним только видом своим радуют безмерно. Сил придают. А слезы и тоска по родине — это только к лучшему для закисшего в безделье старичья.

— Поищу еще такие — кивнул я.

— Где нашел-то?

— В снегу откопал — отозвался я и добавил — Позднее подробней расскажу.

— Мудро — не стал спорить настоятель и затушил сигарету — Помощь нужна какая? И за медведя спасибо, Охотник.

— Да какой медведь — махнул я рукой и глянул в сторону ворот, где позабытая всеми лежала невеликая совсем тушка медвежонка.

— Для навара в похлебку — сойдет. А мы еще травкой подросшей бульон украсим, соли и перца добавим. Вещь!

— Рад радости вашей — поднялся я, отставляя стакан — Я сейчас тихонько исчезну. Сразу предупреждаю — не появлюсь как минимум следующие пару суток. Может и на вдвое больший срок пропаду. Переживать не стоит.

— Задумал все же ты что-то — вздохнул Тихон — Ох… не пропади, Охотник. И тебя жалко, но особливо жалко тех, кому ты оживление и надежду подарил. Вон гляди старики снова к мячу потянулись, а там бабки боччу твою осваивают, да все на поясницы жалуются.

— Пропадать не собираюсь — заверил я — Скоро вернусь. Под столом оставил странность одну.

— Какую?

— Килограмм пятнадцать соленого и перченого медвежьего сала с мясной прослойкой. Неудачный вроде как опыт Апостола, но опыт съедобный.

— Не пропадет! Письма к нему заберешь? — на столе появилась стопка аккуратно перевязанных сложенных листков.

— Конечно.

— Стало быть от него дальше двинешься.

— От него — не стал я отрицать — Повторюсь — переживать нечего. Вернусь.

— Вернешься! — Тихон прихлопнул ладонью по столу, заставив звякнуть стакан — Вернешься!

— Вернусь — повторил я, забирая конверты — Обязательно вернусь…

Глава 11

О чем думает человек бредущий по погруженному в сумрак бескрайнему снежному пространству?

Что за мысли его обуревают?

Какие эмоции толкают его вперед, а какие тянут назад?

На восьмой час медленного продвижения вперед я сполна познал все это и на каждый из вопросов теперь могу дать четкий ответ.

Чем дальше я удалялся в ранее неизведанные и отдаленные от убежищ земли, тем страшнее мне становилось. Первые часы я брел в постоянном нервном напряжении, то и дело пугливо