– С трудом, признаться, – скупо усмехнулся Берг.

– Вот именно! И стоит ли удивляться, что именно офицеры и чиновники без места подготовили летом 1918 года, накануне падения советской власти, восстание? Впрочем, я начала рассказывать вам о своем драгоценном супруге. Он, если вы помните, был инженером путей сообщения. Железная дорога функционировала при всех властях, без нее никуда. Но этот человек, хлебнув свободы на баррикаде, и не думал возвращаться в контору – к скучным графикам движения поездов, к нудному решению проблем ремонта подвижного состава. Целыми днями он рыскал по городу, принимал самое живое участие в каких-то митингах, сходках. В наш дом постоянно заявлялись какие-то делегации, посыльные с повестками. Супруга приглашали на заседания по вопросам, в которым он просто не мог разбираться, но рьяно кидался что-то решать, запрещать и провозглашать. Или, наоборот, поддерживать и реформировать. Помню, я все еще не оставляла надежды на то, что Павел образумится, перебесится… Я просила и умоляла его вернуться в управление дороги, продолжить службу – хотя бы ради хлеба насущного! В доме не было еды и не на что было ее купить. Почти каждый день я уходила на рынок и меняла вещи на хлеб и овощи. Он стыдил меня за это «мещанство» и приводил в дом нахлебников-делегатов, которые, как саранча, сжирали все, что мне удавалось выменять… Но он меня не слышал… Службе он предпочитал те же митинги…

И вот что он принес мне однажды…

Мария Родионовна рывком раскрыла сумочку и, роняя какие-то платочки и ключи, выудила оттуда сложенный в несколько раз лист скверной бумаги, подала его Бергу:

– Давно, конечно, надо было выбросить эту мерзость! Или сжечь – но я решила оставить сей документ для потомков, можно сказать. Могут ведь и не поверить, если просто расскажешь…

– Ну, как вам Декрет? – с нервным смешком поинтересовалась Ханжикова.

Берг провел ладонью по глазам и снова уткнулся в документ[58]. Помолчав, он вернул листок Марии и ограничился только неопределенным высказыванием:

– М-да… Всякое видел, конечно…

– А вы не догадываетесь, для чего мой супруг знакомил меня с этим, с позволения сказать, «законоуложением»? – вкрадчиво поинтересовалась Ханжикова.

Берг изумленно вскинулся на нее:

– Неужели вы хотите сказать…

– Вот именно, Михаил Карлович! Это то, что вы подумали, но не произнесли вслух! Мой супруг решительно вознамерился вытащить меня из «болота мелкобуржуазного мещанства», в котором я «вынужденно барахтаюсь в силу утери классового чутья и женского скудоумия». Представляете, Михаил Карлович?

– С трудом, признаться… Может, вам стоило проконсультироваться относительно супруга с э… хорошим специалистом? Показать его знающему доктору?

Мария невесело хмыкнула:

– Как ни ужасно это звучит, но я бы предпочла бы узнать, что мой супруг просто сошел с ума. Сумасшествие – это все-таки болезнь. Но Павел не был сумасшедшим, уверяю вас! Во всяком случае, в общепринятом смысле. Он был искренне рад революции, но вовсе не потому, что возлюбил ее. Не потому, что верил в светлое будущее, – в новых порядках он видел возможность самоутвердиться, сделать карьеру, попользоваться открывшимися возможностями. Как инженер путей сообщения он был слаб и мало компетентен. Он знал свой «потолок» и понимал, что своим умом карьеру ему не сделать. И связей у него не было: родня «подкачала»! Ни дядюшки-министра, ни тетушки-графини… А тут такая возможность! Как он завидовал моему пролетарскому происхождению, Михаил Карлович! И как злился, что я не желаю ловить момент и кричать на всех углах о своем батюшке-машинисте паровоза! Он повесил на меня ругательный ярлык мещанки, глупой домохозяйки, которая заботится только о своей семье и обустройстве дома, об уюте, сытости домочадцев. Он кричал, что таких мещан вместе с прочими буржуями следовало бы отправить рыть траншеи в прифронтовой полосе. И что только необходимость поддерживать жизнеспособность нового государственного аппарата, бедного грамотными кадрами дает мещанам шанс на выживание. Забыла упомянуть, кстати, что самому Павлу мозги промыли основательно: после нескольких недель тесного общения с баррикадным отребьем он обращался ко мне «сугубо революционно»: «товарищ жена», или «товарищ Мария». Правда, когда мы были наедине, Павел слово «товарищ» не употреблял. Я по-прежнему была для него Машенькой и, простите, «зайчиком».