– Что же тебе тогда подарить? – спросил папа.

– Как всегда, какой-нибудь сюрприз!

– Ну, сюрприз и так будет. Тем более что сюрпризы все известные: записная книжечка в золотом переплете или камея, окруженная бриллиантиками. Скучно, дочь.

– Подари мне тогда-а-а-а, – сказала я, – подари мне тогда-а, – сказала я еще раз, – а подари мне, дорогой папочка, подари мне вот что. Подари мне любимую дедушкину картину под названием «Иаиль» кисти великолепной, обожаемой мною Артемизии Джентилески.

Папа привстал с дивана, поклонился и сказал:

– Она твоя.

– Спасибо, папочка! – сказала я. – Можно я тебя поцелую уже безо всякой белены?

Папа, спрятав руки за спину, наклонился ко мне, вытянув шею. Я чмокнула его в обе щеки.

– Но тут вот какая штука, – сказал папа. – Она твоя. Я могу сегодня же вызвать господина Фишера, и мы оформим дарственную запись.

– Фу, какие мелочи, – сказала я.

– Как тебе сказать, – возразил папа. – А вдруг я завтра сойду с ума и женюсь? И молодая жена скажет: «Отдавать такую картину? Ни за что!» Шучу, конечно. Жениться не смогу, как-то не собрался написать прошение о разводе его святейшеству Пию Х… Да и откажет наверняка! Но сойти с ума – это пожалуйста. Безумие тем и опасно, что выскакивает из-за угла, вдруг, внезапно…

– Как террорист перед автомобилем наследника престола?

– Я не о том! Тут вот какая штука. Подарок ведь нужно вручить. Значит, сейчас нужно быстро послать кого-нибудь в имение, чтоб там сколотили деревянный ящик, уложили эту картину, бережно, в ремнях и стружках и быстро-быстро доставили сюда.

– Ой, нет, нет, нет, – закричала я. – Она такая большая, у нее такая большая рама, лепная и хрупкая. Я боюсь. Не надо.

– Но подарок же надо вручать, – пожал плечами папа, – желательно при гостях. Подарок дочери от отца в день совершеннолетия. Смешно будет вручать тебе дарственную запись. Ведь правильно?

– Надеюсь, – засмеялась я, – что эта картина не отменяет камею с бриллиантами или записную книжку в золотом переплете?

– Ах ты какая! – сказал папа. – Но этот сюрприз будет ждать тебя утром на тумбочке у кровати. Не буду же я вручать тебе камею при гостях. Это как-то слишком по-мещански. Это для небогатых купцов. Но, впрочем, неважно. Как скажешь, так и будет. Надо быть выше сословных предрассудков.

– Отлично! – закричала я. – Отлично! У тебя есть кого послать в имение?

– Ну да, – сказал папа. – Хоть нашего кучера, хоть Игнатия. Хоть курьера наймем. Что-нибудь придумаем. А что такое?

– Отлично! – сказала я. – Ты обещаешь, что сделаешь мне подарок, о котором я попрошу. Совсем маленький и почти бесплатный. Но мне очень хочется. Обещай, папочка! Обещай!

– Обещаю, – сказал папа.

– Нет, – потребовала я. – Слово дай!

– Даю слово, – сказал папа.

– Дай слово чести!

– Даю, – сказал папа.

– Ну разве так дают? – не отставала я. – Дай как следует. Скажи: «Я, Славомир-Рихард Тальницки, клянусь своей дворянской честью, что исполню просьбу своей дочери». Повторяй за мной, – папа повторил за мной, – в честь ее шестнадцатилетия.

– Ну, – сказал папа, – я сейчас просто лопну от нетерпения. Я сейчас просто умру от любопытства. Ну что тебе еще привезти из имения?

– Грету! – сказала я.

– Что? – не понял папа.

– Не что, а кого, – сказала я. – У нас на кухне служит такая Грета Мюллер с золотыми волосами. Привези мне ее на день рождения.

– Зачем? – спросил папа.

– Ты обещал, – сказала я. – Ты поклялся. Дал слово чести.

Папа пожал плечами, взял самопишущее перо и сказал:

– Ну-ка, как ее зовут?

– Грета Мюллер, – повторила я.

– Отлично, – сказал папа.

Взял пригласительный билет, который он терзал и трепал в течение всего этого разговора, внимательно рассмотрел его, но этот экземпляр, наверное, показался ему помятым. Он достал из шкафа новый, присел за стол и каллиграфически вписал туда имя нашей златовласой кухарки. Которая спала на моей постели и уронила свой волос. Которую я заставила показать мне, как это бывает у взрослых людей. Что и было запечатлено на маминой акварели. Помните эту ужасную картинку?

Потом он положил пригласительный билет в конверт, красивый и тоже бежевый, с тисненым гербом, и написал сверху «Высокоуважаемой госпоже Грете Мюллер», встал, позвал Генриха и велел ему позвать Игнатия и дать ему соответствующее поручение.

Я знала, кого папа позвал на мой день рождения. Это были те самые девочки из хороших семей. Из тех семей, с кем мы раскланивались в оперных антрактах, а иногда ели мороженое или пили кофе со сливками у стойки. Милые, благовоспитанные, умеренно хитрые, не очень умные и совершенно свихнувшиеся на эротических темах. Мне было трудно провести с ними больше, чем полчаса подряд, потому что они тут же начинали пересказывать романы господина Шницлера или, пуще того, какие-то полусказочные приключения кузины подруги или подруги кузины. Поэтому я взяла из шкафа еще несколько приглашений и предупредила папу, что хочу позвать еще несколько человек, например, своих новых знакомых Анну и Петера, свою маму – не желаю по этому поводу слышать никаких возражений! – а также маминого юного друга или кем он там ей приходится, итальянца Габриэля. Моего юридического брата, папочка, моего брата, нравится тебе это или нет. Но ты же сам говорил, что черкнул что-то там про усыновление. Подписал согласие. Так что деваться некуда… Ну и, разумеется, мою любимую, мою бесценную госпожу Антонеску.

– Только госпожу Антонеску будешь разыскивать сама, – неожиданно обиженно ответил папа. – Пойди в адресный стол и разыщи.

– А где адресный стол?

– Спросишь у полицейского.

Сказано – сделано. Я взяла у кофейни извозчика, доехала по Эспланаде до ближайшего полицейского. Адресный стол оказался буквально в двух кварталах, и там всего через сорок минут мне выдали бумажку, где были указаны две Евгении Антонеску в возрасте от сорока до пятидесяти лет. Одна – владелица мебельного ателье. Другая – работница на фабрике «Мессер унд Грюн». Я недолго думала, какую из двух выбрать. Я сразу решила, что моя любимая госпожа Антонеску может быть кем угодно, но только не лавочницей. Поэтому еще через час я дергала за цепочку звонка у дверей ужасного одноэтажного длинного дома. В другой руке у меня была специально купленная ивовая корзинка, набитая всяческими гостинцами: колбасой, ветчиной, сыром, шоколадом и портвейном. Я изо всех сил готовилась к тяжелой встрече. И когда дверь отворила какая-то косматая старуха и на мою просьбу вызвать госпожу Евгению Антонеску обернулась в коридор и сипло крикнула «Эжени!», у меня сердце в пятки ушло. Я приготовилась заплакать. Вернее, я уже почти плакала. Но из коричневой тьмы коридора появилась худая, гладко причесанная тетка с большими красными руками. Наверно, она стирала белье или отжимала его. Руки были мокрые и широкие. Она оглядела меня с ног до головы, именно так – снизу вверх, и спросила: «Чем могу служить?».