Я уверил Анрепа, что ничего не имею против Воронцова, а напротив того, уважаю в нем много хороших достоинств; что не имею даже причины полагать настоящим образом, чтоб он мне когда-либо повредил по службе; но что искать службы под командой его, когда он так дурно разумел меня и как бы избегал встречи со мной на службе, я не мог и ни за что не буду. Что же касалось до посещения военного министра, то после слышанного мною я считал обязанностию сделать ему из вежливости визит. Анреп, как будто предвидя намерение мое соблюсти сию вежливость, объяснил мне, в какой именно час можно было его дома застать, и убеждал меня даже ехать в Военное министерство, чтоб явиться к Чернышеву, если б я его дома не нашел; но сие нашел я уже совсем лишним и неуместным и сказал, что решительно не поеду искать министра в присутствии, потому что не имею никакого дела до него, кроме отдания почтения, что обыкновенно делается на дому.

Объяснения Анрепа и убеждения его продолжались несколько дней. Я был и у него, познакомился с женой его[123], сестрой Будберга[124]; женщина показалась мне умной. Он и при ней стал меня упрашивать; но она, вникнув в причины мои, согласилась с моим мнением, вопреки доводам мужа своего, которые она опровергала. В сих разговорах моих, коих продолжительность становилась мне в тягость, не могло укрыться, что, без всякой злобы или неудовольствия на Воронцова, главная причина нежелания моего служить с ним заключалась в том, что я не хотел погрязнуть в толпе пустых людей, его окружающих, от действий коих нельзя было ожидать никакого добра для успеха дел на Кавказе, и хотя я не выразился с презрением или обидой на чей-либо счет, но всякий мог видеть, что я избегал столкновения с кругом, коего привычки и понятия не соответствовали моим. Лестны для меня были убеждения Анрепа; но еще приятнее было, когда он меня оставил в покое. Не те пути, не те люди, не мое место!

Так как я сбирался скоро выехать из Петербурга, то счел нужным сделать прощальный визит графу Орлову, хотя он мне и не отдал первого, а только велел через брата Михайлу извиниться, что не был у меня. Конечно, и времени могло у него недоставать на сие; но я более полагаю, что Орлов считал неуместным посетить человека, находившегося как бы в опале. У них свои порядки, свой образ мыслей, без сомнения; и я ведь не из дружбы же ездил к Орлову.

– Я приехал к вам проститься, – сказал я, – еду домой, окончив здесь дела свои, благодарить вас за участие и засвидетельствовать свое почтение.

– Мне приятно с тобой видеться, – сказал Орлов. – Я передал слово в слово государю все слышанное от тебя в последний раз. Государь все выслушал с удовольствием и спросил о здоровье твоем. (Не понимаю, что они так заботились о моем здоровье; но тут что-нибудь кроется особенное.) Что ж, ты в службу вступишь? – спросил он.

– Я вам на последнем свидании объяснил причины, препятствующие мне к вступлению в службу, на которую я, впрочем, готов.

– Да ведь тебя просить не будут, – прервал меня Орлов, – этого не ожидай.

– Знаю, что просить не будут, – отвечал я, – но выслушайте меня. Могу ли я благоразумно снова переломить нынешний род жизни моей и приняться за службу, в которую, быть может, примут меня без расположения, без доверенности? Ведь я затем и оставил службу, что лишился доверенности царской; а с тех пор мне не случилось от кого-либо слышать или видеть, что государь переменил расположение свое ко мне, и опять ко мне стал по-прежнему милостив. Я не требую и не вправе требовать приглашения. Все это я вам сказывал при последнем свидании нашем; но теперь я возвращаюсь в деревню, и не хотел бы выехать отсюда, не передав вам двух обстоятельств, которые тяготят меня с давнего времени, и которые я надеялся лично объяснить государю в проезд его чрез Воронеж, куда он, к несчастию моему, не приезжал со времени отставки моей. Теперь, не имея более надежды лично представиться его величеству, я вам передам свою исповедь, предоставляя вам поступить с нею, как заблагорассудится. Доведите ее до сведения государя, если можно, если хотите, и я буду покойнее.

– Что такое? – спросил Орлов, вслушиваясь со вниманием.

– Первое то, – отвечал я, – что когда вы меня при последнем свидании упрекали в том, что я вышел в отставку, то вы не знали настоящих причин, побудивших меня к тому. Можно и должно перенести гнев своего государя: он судья; но не должно и невозможно служить, коль скоро видишь себя без оправдания оклеветанным, коль скоро впал в подозрение: тут и служба становится бесполезной. Когда государь меня позвал после смотра в Николаеве в свой кабинет и выговаривал мне найденное им дурное состояние виденных войск, я относил к несчастью неудачу свою и гнев его величества переносил с терпением, мысля о том, как бы вперед избежать сего. Когда государь сказал мне, что он осрамит меня перед всей армией, невзирая на звание мое генерал-адъютанта; наконец, что «покажет мне, что он мой государь», я увидел, что верность моя престолу и лицу его оклеветана, и что мне нельзя было долее служить. Не чувствуя за собой никакой вины не только в делах, но даже и в помышлениях такого рода, я тогда же, будучи еще в присутствии его величества, принял твердое намерение оставить службу.

– Я никогда ничего подобного не слышал, – прервал Орлов, – чтобы тебя когда-либо подозревали в неверности престолу; ничего подобного не слышал.

– И мне также, – продолжал я, – никогда не приходило на мысль, чтобы меня могли в том подозревать. Когда лишили меня командования корпусом, я еще три месяца выждал в Киеве, занимаясь в своей счетной комиссии бухгалтерией, как всякой другой обязанностью совестливо. Оставаясь с принятым мною намерением оставить службу, я решился выждать до последнего возможного времени, то есть до того, когда уже не принимают прошений в отставку, дабы самому не упрекнуть себя в опрометчивости или в кичливости против государя моего; но когда я увидел, что нет мне никакого отзыва, ни назначения, что я мог и вечно просидеть со своей счетной комиссией, я дожидался последнего срока и подал прошение в отставку, которую вскоре и получил. Сами судите, как мне было бы иначе поступить, и мог ли я оставаться на службе с пятном подозрения его величества?

– Я ничего об этом не знал, – повторил Орлов.

– Нельзя было вам и знать этого, – отвечал я, – ибо в надежде, как я вам уже сказал, видеться когда-либо с государем, я никому не передавал слов, слышанных мною от него наедине; но теперь, когда уже кончились надежды мои представиться его величеству, когда уже прошло тому около восьми лет, я вам передаю сии речи государя, служащие оправданием моему поступку, в коем вы бы верно не обвиняли меня, если б знали настоящие причины тому.

Орлов ни словом не опровергнул моего мнения и, сожалея о случившемся, сказал, что всему этому причиной , не передавшая мне приветливых слов, сказанных ей государем на мой счет на балу в Москве по возвращении его из Грузии. Это было сказано с видом досады на и как бы с признаванием в поступке ее дурного умысла.