– Я буду продолжать изучать Францию, – сказал я Марии, – и особенно те тонкости, в коих французы считаются непревзойденными.

Пришлось обзавестись снаряжением, необходимым для повторения ее подвигов с Франциском. Мария покажет мне эти игры, и я превзойду его. Да, я перенес наше с ним состязание в такие далекие сферы…

На стенах повесили ковры, на которых были изображены не библейские сцены, а сюжеты из классических произведений. Придворные краснодеревщики воссоздали для меня образцы французской мебели, и вдобавок новое любовное гнездышко украсилось множеством зеркал и канделябров, столь ценимых французскими модниками. Переступая порог, я как будто перешагивал через Английский канал и вторгался в Pays de Gaul[58].

По вторникам и четвергам Мария ждала меня в условленный вечерний час. Уже одно это придавало нашим свиданиям французский колорит. Ведь французы, гордясь своей логикой и здравым смыслом, уделяют любовным наслаждениям определенные часы и заранее назначают встречи. Можно подумать, что это ослабляет удовольствие, но разделение удовольствия и страсти лишь усиливает последнюю и облегчает достижение полнейшего удовлетворения.

Французы внесли в особый каталог всевозможные эротические позы, словно описывали некий танец. Как нежно и игриво звучали эти пояснения, как далеки были их воплощения от всяких страхов, стонов и потных объятий.

Казалось, во Франции полностью отвергали древний и естественный способ совокупления. Кавалер приближался к даме либо сзади, либо сбоку. Момент кульминации французы превратили в поэзию, назвав его «la petit mort», то бишь «маленькая смерть». Не то что англичане, придумавшие для греческого оргазма такие эвфемистические выражения, как «решающий момент» или «сладкая пытка».

Мария с легкостью посвятила меня во все эти тонкости.

– Вот поза для короля, утомленного дневными совещаниями, – как-то шепнула она.

– И Франциск предпочитал именно ее?

Меня до дрожи возбуждало то, что я отобрал у него любовницу и наслаждался ею теми же самыми способами.

– Но мог ли он после совещаний действовать так… и так… и вот эдак?..

Искусно и плавно двигаясь, Мария по нескольку раз кряду доводила себя до «la petit mort», словно избегала ответа. Это было очередное модное веяние – ни одна amoureuse[59] не достойна такого названия, если довольствуется одной-единственной кульминацией. Да, их должно быть несколько, и чем больше, тем лучше.

– А бывал ли Франциск так же хорош? – продолжал вопрошать я пылким шепотом.

– Никогда… никогда он не бывал таким… – услужливо бормотала она. – Ему не хватало вашего величия.

Подобные упражнения и лестные отзывы были всего лишь началом ее обширного творческого репертуара. Мы занимались разнообразными играми, но правила приличия не позволяют мне описывать их даже в дневнике.

Наслаждение достигло наивысших пределов и переросло в пресыщение. Я исчерпал свои желания. (Не зря епископ Фишер наставлял нас в своей знаменитой проповеди: «Главное, чтобы радости и удовольствия этой жизни не стали чрезмерны, ибо излишества приводят к усталости и скуке. Ни мясо, ни напитки не могут быть сверх меры изысканными, приятными и восхитительными, но если человек, мужчина или женщина, будет с излишним постоянством вкушать их, то в результате они ему опостылеют…»)

Между тем в дневные часы я подвижнически блуждал по теологическим дебрям, дабы завершить мой труд «Assertio Septem Sacramentorum»[60]. И обнаружил любопытное сходство между моими увлечениями. Оно заключалось в том, что излишнее подвижничество в конце концов убивает всю прелесть объекта желаний. Теологическое буквоедство и затейливые любовные игры по сути своей родственны, ибо оба занятия иссушают силы своих жертв.

30

Наконец я закончил свой трактат. Получилось две с половиной сотни страниц, и все по-латински. Я был удовлетворен. Теперь можно показать его людям, так сказать, поставить их перед fait accompli. (То есть перед свершившимся фактом. Видите, насколько я проникся французским стилем – я уже мыслил по-французски даже за порогом чертога наслаждений.) Экземпляры моего труда я отправил Томасу Мору, Уолси и Джону Лонгленду, епископу Линкольна и моему исповеднику, а также Эдварду Ли, канонику Линкольна. Уолси, Лонгленд и Ли вернули мне их без единого критического замечания или поправки, приложив лишь хвалебные письма.

Один Мор до сих пор не откликнулся. Он держал мой манускрипт на три недели дольше остальных. И я понял, что он действительно читает его, вероятно находя в нем огрехи.

С недавних пор Мор оставил уединение, соблазнившись ролью лондонского законоведа. В суде Звездной палаты он отстоял папский корабль, конфискованный по морскому праву. Защита Мора была столь блистательной, что Уолси, представлявший интересы короны, тут же вознамерился использовать его способности в своих целях. Он предложил ему пост докладчика прошений: сие означало, что Мор должен принимать письма на мое имя – как при дворе, так и во время моих поездок по королевству. Тогда я призвал его в Тайный совет и ясно дал ему понять, что он должен отправиться с нами на «Поле золотой парчи». Мало-помалу наш затворник втягивался в придворную жизнь.

Мор испросил дозволения поговорить со мной по поводу прочитанной рукописи. Я мог принять его в зале аудиенций, восседая на троне. Но мне захотелось побеседовать с ним с глазу на глаз, искренне, а не как королю с подданным. Его пригласили в мой кабинет, где можно было посидеть в дружеской обстановке у камина, без церемоний и свидетелей.

Я заметил, как Мор постарел. Впрочем, что ж тут удивительного? Много лет прошло с тех пор, как я подарил ему астролябию, решив по-детски настоять на своем. А ведь когда хоронили мою мать и я увидел его впервые, он был уже зрелым человеком. Теперь и я вышел из юношеского возраста, поэтому мне надлежало вести себя иначе. Королю необязательно посылать подарки для доказательства своего господства.

Мор принес манускрипт в коробке.

– Я надеюсь, в нем ничего не изменилось, – заметил я, – ведь дарственные экземпляры для его святейшества уже подготовлены… переписаны монахами, разумеется. Они знают толк в таких делах и весьма искусны в каллиграфии.

– Конечно, все осталось по-прежнему, – пробормотал он, вручая мне коробку. – Я обнаружил лишь один недостаток. Вы слишком явно подчеркиваете важное значение папской власти. Возможно, об этом следовало написать более тонко.

Только и всего? Волной хлынуло облегчение.

– Лютер так яростно нападал на главу церкви, что я счел себя обязанным укрепить ее устои.

– Вы преувеличиваете весомость этого сана, – мягко возразил он. – Папа Лев согнется под его тяжестью, если прочитает сей труд. Ему не потянуть такой ответственности. Как, впрочем, и любому смертному, если он попытается взвалить ее на себя.

– Но каково ваше мнение в целом? – сорвалось у меня невольно с языка.

– Я полагаю… –