Все эти соображения мгновенно пронеслись у меня в голове; однако же, хоть я и признавал их справедливость, ситуация оставалась несколько неловкой.

– Ну, если вам от этого и в самом деле станет легче, дитя мое, – произнес я в замешательстве, – буду рад… гм… служить вам, чем… ну…

Не успел я договорить сию неуклюжую фразу, как головка Арморель уткнулась мне в плечо, а слезы хлынули с новой силой.

– Это правда! – всхлипывала бедняжка. – Все, что сказала эта ужасная женщина – сплошная правда. Откуда, откуда она узнала? Ведь это же должно было остаться тайной. Эрик и в самом деле собирается продать Стаклей!

– Нет!

Ошеломленный, я даже забыл на миг, что, подобно герою романа девятнадцатого века, сжимаю в объятиях рыдающую деву. Вот уж и впрямь Паладин-в-Пенсне!

– Да-а! И от того, как она обо всем рассказала, мне еще хуже! Ох, Пинки, я… чувствую себя такой гадкой!

Несколько мгновений мы оба молчали, потрясенные до глубины души. Сказать правду, признания Арморель выбили меня из колеи. Мне всегда прискорбно – причем с такой силой, будто я тут лично заинтересован – слышать о том, как какое-нибудь прекрасное старинное имение уходит из рук семьи, владевшей им на протяжении многих веков. В нынешнем же случае… Стаклей, наследный особняк Скоттов-Дэвисов, являл собой величественный памятник эпохи Тюдоров (эпохи, к которой я питаю живейший интерес): один из прекраснейших образцов тюдоровской архитектуры в стране.

– И не только Стаклей, – уныло продолжала Арморель, – но и все, что к нему прилагается: обстановку, ту прелестную деревушку рядом, земли… и картины.

Выходит, слухи не лгали! Эрик Скотт-Дэвис, недостойный потомок гордого рода, намерен продать не только портреты предков, но и само родовое гнездо!

– Неужели его нельзя остановить? – пробормотал я. – Да как он только может?

– О, это для него ничего не значит. Меньше, чем ничего. Что в некотором роде еще хуже самого поступка. Он там вырос, они все росли там на протяжении сотен лет, и на стенах дома, где они жили, висят их портреты, – и все это для Эрика ничего не значит…

Признаться, я был удивлен, что для самой Арморель это значит так много. Наверное, недоумение отразилось у меня на лице: девушка внезапно отодвинулась и яростно выпалила:

– Знаю я, что вы думаете! Считаете, если я курю, вставляю в разговор жаргонные словечки и не похожа на милых барышень, которых вы знавали в незапамятные времена своей юности, так у меня и вовсе никаких чувств нет! Бог ты мой, Пинки! Говорю вам – я люблю в Стаклее каждый кирпичик, каждую травинку в парке, каждую соломинку на крышах домов. Для меня сама мысль, что его продадут – как нож острый!

– Ужасно, просто ужасно, – кивнул я.

– А ведь продавать нет никакой нужды. Будь я на месте Эрика, я превосходно обошлась бы тем, что осталось, даже теперь. Если управлять Стаклеем разумно, он прекрасно будет окупаться.

– И, насколько я понимаю, после смерти Эрика наследуете вы? – рискнул я.

Арморель села, обхватив руками колени и мрачно глядя на кончики ног – как я только сейчас заметил, очень маленьких и превосходной формы.

– Ну да, эта женщина совершенно права. Ума не приложу, откуда, черт возьми, ей известно. По дядиному завещанию, если Эрик умрет, не успев жениться, то Стаклей переходит мне. Поневоле пожелаешь тут, чтобы он умер. И поскорее. Я знаю, я чудовище, раз хотя бы думаю об этом, но, Пинки, он не заслужил Стаклей!

– Не заслужил! – пылко согласился я. Я никак не мог упрекнуть ее за только что продемонстрированные бурные чувства, потому что, к вящему моему смятению, она уже снова рыдала.

Я осторожно коснулся руки Арморель, намереваясь выказать безмолвное сочувствие, а она, к моему изумлению, склонилась ко мне и опустила головку мне на плечо. Невинный детский поступок, я понимал это, а потому не имел никаких оправданий собственному своему дерзкому поступку.

Я, лишь несколько минут назад возмущенно отрицавший, что могу воспользоваться моментом женской слабости, я, в жизни не запятнавший себя ничем подобным… Словом, во мне вдруг словно что-то щелкнуло, и я, не владея собой, поцеловал Арморель.

Она резко выпрямилась, щеки ее порозовели. Ругать меня не было никакой необходимости: нельзя было испытывать большего стыда, чем испытывал я, сознавая, что предал доверие бедной девочки.

Арморель повела себя великодушно. В голосе ее не слышалось гнева.

– Пинки, – промолвила она медленно (и даже сквозь снедавший меня стыд я различил, что она, по крайней мере, уже не плачет), – вы часто так делаете?

– Нет! – заверил я со всем пылом. – Право же, нет. Уверяю вас, сам не понимаю, что… на меня нашло… совершенно необъяснимо… Приношу вам самые искренние извинения.

– Я первая девушка, которую вы когда-либо целовали?

– Боюсь, что так, – признался я в тщетной попытке загладить нанесенное оскорбление. – Да, совершенно уверен. Вы первая. Сам не пойму, я…

– Что ж, в следующий раз, когда какой-нибудь дурочке вздумается порыдать у вас на плече, помните: ей вовсе не хочется, чтобы ее целовали в лобик.

– Да-да, конечно, – залепетал я смущенно. Выслушивать суровую отповедь от девицы настолько моложе меня, да которую к тому же я до сегодняшнего дня не то что не одобрял, а вовсе в грош не ставил, оказалось крайне неприятно. – Да-да, конечно. Я повел себя как последний мерзавец. Если бы вы только могли снова мне довериться… То есть…

Я потрясенно умолк. Арморель снова наклонилась ко мне, и я обнаружил, что, хотя ее глаза еще полны слез, она улыбается.

– Нет, Пинки, – негромко проговорила она. – Ей не хочется, чтобы ее целовали в лобик. Ей хочется, чтобы ее целовали в губы.

Что последовало потом, я не могу изложить на бумаге.

Лишь без нескольких минут двенадцать мы поднялись и собрались уходить из леса. Сразу признаюсь: мне не хотелось уходить. Я твердо намерен в своем повествовании придерживаться правды и только правды, пусть даже она и выставляет меня не в лучшем свете.

И все же читатель не мог бы осуждать меня суровее, чем я сам осуждал себя, пока мы молча брели домой. Хотя ум мой пребывал в смятении, я приложил все усилия, чтобы при помощи старого и привычного самоанализа понять, как же так получилось, как же я до такого дошел. Ибо уже тогда мне было совершенно очевидно самое поразительное обстоятельство всей этой истории: мне очень, очень понравилось целоваться с Арморель. Восхитительное ощущение. Немыслимо!

Надобно пояснить, что я, в невежестве своем, привык относиться к акту лобзания как к самой что ни на есть бессмысленной и низменной привычке, примерно как дикарское обыкновение тереться друг о друга носами. Теперь же я осознал, как сильно заблуждался.

Но означало ли это, что раз я целовался с Арморель, то и влюблен в нее? Можно ли наслаждаться поцелуями женщины, которую не любишь? Мне это представлялось в высшей степени невероятным. Однако… коли я не любил Эльзу, то и Арморель любить никак не мог, поскольку жениться на ней хотел ничуть не больше. Почему же мне так понравилось с ней целоваться? Почему хотелось снова ее поцеловать? Все это меня крайне смущало и тревожило. Как я жалел, что столь непросвещен в подобных вопросах!