– Читай, – ласково попросил Зотов.

– Если что вы свидетели. Это он меня заставил. Силой! – Решетов нехотя прищурился и язвительно продекламировал. – «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию». Ну бред.

– На цифры глянь, – ликующе потребовал Зотов.

– Цифры как цифры: глава девятая, стих шестой… Твою мать! – Решетов поднял округлившиеся глаза. – Девять и шесть?

– Девять и шесть, – Зотов забрал книгу бережно, словно сокровище. Да какое сокровище, настоящую улику, без дураков. – Цифры с тел твоих убитых ребят.

– Значит Аркаша, – Решетов ощутимо сжался, злоба от него пошла упругими волнами. – Он, падла, он, колол, как баранов, и циферки поганые резал. Ты убил его? Зря, я бы с ним пообщался.

– Не ты один, но уж как вышло, – пожал плечами Зотов и перечитал цитату. – Какая кровь? Кто пролил? Не понимаю.

– А нечего понимать, – авторитетно заявил Решетов. – Крыша у Аркаши капитально поехала, я и не такое видел, одно слово – война. Тут здоровый рехнется, а интендантик наш может и до этого на учете стоял. Кто его знает? Чужая душа - потемки. Поэтому людей убивал и цифры карябал, психопат он и есть психопат.

– Снимут меня с должностей, – Марков надрывно вздохнул. – Предателя и убийцу не разглядел, с одной тарелки с ним ел, потаенным делился. Наверное расстреляют теперь.

– Никто никого не расстреляет, – без особой уверенности успокоил командира Зотов. Просто нужно было что-то сказать. Ободряющее и веское. – Преступник изобличен и уничтожен под вашим чутким руководством. Так?

– Ну так, – осунувшееся лицо Маркова озарила робкая, застенчивая улыбка. – Я ведь содействовал…

– Вот именно. В рапорте я укажу, а на Большой земле тоже люди сидят – поймут. Чего за примером ходить? Сам Сталин ошибался, назначил Тухачевского начальником штаба, а тот, гнида, предателем оказался, продался немцам, готовил переворот. Блюхер, герой Гражданской, боевой маршал, каждый пацан в стране хотел на него быть похожим. Выявлен, как японский шпион, предан суду, лишен званий и наград. А как маскировался! Что теперь, товарища Сталина в этом винить? За всем разве уследишь? – вдохновенно сказал Зотов и спохватился. Чего мелешь? Зачем? Язык без костей. За такое голову снимут.

– То товарищ Сталин, – неуверенно протянул Марков.

– А вы чем хуже? Командир образцового партизанского соединения, заслуженный человек. Наверху разберутся, волноваться не стоит.

– Думаете? – Марков весь просветлел.

– Уверен, – клятвенно приложил ладонь к сердцу Зотов, но на всякий случай, от греха подальше, предупредил. – Как все поуляжется, скорее всего прилетит следственная комиссия, начнут лезть во все щели, людей опрашивать, вас, Михаил Федорович, особенно. Так вы товарищам из Москвы мои примеры с Тухачевским и Блюхером не приводите. Могут неправильно воспринять.

– Чего я, дурак? – обиделся Марков. – Разумение есть. Значит, поддержите меня?

– Конечно, – подмигнул Зотов. – Я вам, вы мне, дело-то у нас общее, и вляпались мы в это дело по самое немогу. Главное, преступник найден и уничтожен по законам военного времени, можно расслабиться. Порядок дальнейших действий такой: я иду шуровать в вещах покойного, ковыряться в грязном белье, вдруг найду интересное, вы, товарищ командир, срочно радируете в Центр об успешном завершении операции. Вопросы?

– А чего радировать-то? – охнул растерявшийся Марков.

– Бумага и карандаш есть?

– Найдем! – Марков, глядя преданно, вытащил рваную тетрадку и огрызок карандаша, заточенный с обоих концов.

– Центру. Преступник выявлен, при задержании оказал сопротивление, ибыл убит.

– Секундочку, – Марков старательно наслюнявил грифель. – Ага… и убит.

– Отправите данные на Аверина: фамилию, имя, отчество, место службы, если известно, воинскую часть, особые приметы.

– Это как?

– С доктором осмотрите тело, ищите шрамы, родинки, наколки, старые переломы. Каждую мелочь: цвет глаз, форма головы, телосложение, уши. В идеале пальцы бы откатать, но это не наш случай. И быстро, Михаил Федорыч, очень быстро.

– Сделаем, – Марков сунул бумагу в карман и вылетел из землянки. Вернулся с виноватым выражением лица, сгреб фуражку в охапку и был таков.

Над партизанским лагерем занимался хмурый, серый рассвет.

Задняя стена склада почернела и обвалилась, крыша просела, словно кровью, сочась струйками красной глины и бурого, сдобренного хвойной гнилью песка. Пепелищеиспускало смрадное, дымчатое тепло, из развороченного нутра торчали опаленные бревна, горелая вонь резала глаза и щипала пересохшее горло. Под ногами хрустели уголья.

– Думаешь, Аркаша хозяйство поджог? – осведомился Решетов.

– Больше некому, – кивнул Зотов, опасливо протискиваясь в низкую дверь. – Все продумал, все учел, забыл только, что на каждую хитрую гайку найдется свой болт с резьбой.

– У нас не так говорили, – усмехнулся Карпин. – На каждую хитрую жопу…

– Не продолжай, вдруг рядом дети, – Зотов оглянулся на притихший, в ожидании чего-то нехорошего, будто вымерший, лагерь. Суетная ночка высосала из людей остатки жизненных сил. Самого неудержимо тянуло прикорнуть минут на шестьсот, шутка ли, вторые сутки без сна. Голова отяжелела, переставая соображать, руки и ноги не слушались, веки слипались. Отсутствие сна убивает быстрее, чем немецкая пуля. Можно идти и просто упасть. Надо держаться. Война ко всему приучила: к вшам, недосыпу, грязи, стухшей воде, куску черствого хлеба на несколько дней. Сначала дико, а потом привыкаешь. Если останешься жив…

В насупленном лесу окончательно рассвело, меж деревьев рваными клочьями стелился молочный туман, жался к земле, уступая напору всходящего солнца. Потренькивали первые птицы. Внутри склада разгром: ящики и мешки сброшены с шершавых, сколоченных из жердей стеллажей, кругом консервные банки, обрывки вощеной бумаги и гороховый концентрат. Собранное по крупицам добро особо не пострадало, процентов на двадцать самое большее. Аверин ничего не хотел уничтожать, складская душа. Значит, думал зарезать Решетова, вернуться, принять деятельное участие в спасении имущества и как ни в чем не бывало продолжить выдавать партизанам свежее исподнее и присланные с Большой земли галифе.

Покойный хозяин обретался за занавеской. Крохотное личное пространство без намека на тайную жизнь, никаких окровавленных ножей, планов убийств, отрезанных ушей и приколоченных к стенам фотографий будущих жертв. Узкие нары аккуратно застелены шерстяным одеялом в крупную клетку, чурбан, заменяющий табуретку, на гвоздях ватник, прожженный на рукавах, в углу пара сапог и потрепанный чемодан, окованный металлом по уголкам.

– С чего