еще до войны возомнил, будто я у него корову увел, гонялся за мной с топором и обиду великую затаил. С тех пор дружба наша расстроились. Даже не знаю с чего.

– Украл корову-то? – уличил Зотов.

– Да как можно? – изобразил возмущение Шестаков. – В святом писании сказано: не убий, не прелюбодействуй, не укради…

– Ты мне штучки эти религиозные брось.

–Аверину, члену партии чуть не с Бородинской баталии, можно святыми книгами баловаться, а мне, значит, нет? Угнетение это.

– Так украл или нет?

– Нет, сказал же. Сама увязалась, может полюбился я ей, а может веревка за плечо причепилась, не ведаю, а животной неумной разве залезешь в башку? Иду лесом, слышу будто колокольчик бренчит. Ну, думаю, чудится, леший, паскуда лохматая, манит. Иду и не оборачиваюсь, нельзя оборачиваться, бес заберет. А оно бренчит и бренчит. Ну я десятка не робкого, приготовился черта крестом осенить. Батюшки святы, Фролкина коровка сзади стоит и с любовностью великою смотрит, лахудра рогатая. Убеждать ее пробовал, говорю: «Голубушка, иди домой, дура». Не разумеет, мычит не по-нашему. А уж затемно было, до Фролки далече, а в лесу разве можно скотину бросать? Что я, изверг какой? Привел в Навлю, велел одному цыгану коровенку хозяину отвести с извинениями. А он шельмой оказался, взял и пропал,ни его, ни коровы. А Фролка не понимает, милицию вызвал…

– Хв-ватит, Степан, прекрати, – Зотов, сдерживая смех, стащил кепку и прикрыл лицо. – Уймись.

– Почем корову-то продал? – давясь, просипел Карпин.

– За тыщу рублев…, – Шестаков осекся, сболтнув лишнего. – Твою-разэтову, не путай меня, скотинину эту я хозяину отослал…

– Мы в деревню пойдем? – прошипела Анька, которую Зотов от греха подальше потащил за собой, по принципу: «Держи друга ближе, а врага еще ближе...» – Или будем цены на ворованный скот обсуждать?

– Я не знаю, чего пристали они, – истово закивал Шестаков. – Вы, товарищи, не из милиции часом? Ан нет, партизаны, так вот и партизанствуйте на здоровье, меня не замайте. Будем Лазареву искать?

– Наверное будем, – отсмеявшись, кивнулЗотов.

– Давайте я первой пойду, я привычная, – предложила Ерохина. – Аусвайс в порядке, баба подозрений не вызовет.

«Ну ты-то точно не вызовешь», – съязвил про себя Зотов и спросил:

–Полицаи в деревне есть?

– Откуда? – изумился Шестаков. – Полицаи в Глинном не приживаются, воздух тут чтоли особыйтакой. В сорок первом, когдана немцев головокружение от успехов сошло, назначили старосту из бывших подкулачников и трех полицаев. Через неделю едут, староста с полицаями у дороги на березе висят. Самоубивцы видать. Прислали им на замену полицаев из Навли. Через неделю и эти повесились. Прямо поветрие. С тех пор никакой власти в Глинном нет.

– Тогда пошли, пообщаемся с населением, – Зотов поднялся из зарослей. – Но по сторонам поглядывайте, малоли что.

Тропка, переплетенная гладкими корнями, побежала на залитый солнцем пригорок, выводя к густому терновнику и крайнему дому. На завалинке грелся на солнышке дед с окладистой седой бородой и морщинистым, продубленым лицом, выстукивая тонкой палочкой по левой ноге. Из-под кустистых бровей посверкивали внимательные глаза.

– Здравствуйте, дедушка, – Анька взяла переговоры на себя.

– Ась? – старик оттопырил ухо сухонькой ладонью.

– Доброе утро!

– Ась?

Анька растерянно отступила.

– Ты глухой чтоли, дед? – вспылил Шестаков.

– Ась?

–Хуясь!

– Ты чего лаешься, нехристь? – старик неожиданно проворно замахнулся сучковатой клюкой.

– А ты чего театру развел?

– Присматривался, – хитро прищурившись, сообщил ушлый дедок. – Глаза слепые, вот поближе и подпускал, наши, думаю, али же нет?

– Смотря кто тебе наши, – буркнул Степан.

– Партизаны вы, – беззубо улыбнулся старик.

– Так заметно? – спросил Зотов.

– Из лесу вышли, а немцы с полицаями дорогами двигают, кодлами душ по полста, в чащу нос не суют. И баба вооруженная при вас. Знать партизаны.

– Наблюдательный ты, отец, – восхитился Зотов. – Раз такое дело, не подскажешь, где Антонину Лазереву найти?

– Отчего же не подскажу, дале идите, с левой стороны изба будет новая, шифером крытая, на все село такая одна, не промажете, то сельсовет. От него третий дом. Там Антонина живет.

– Спасибо, отец, – Зотов вышел со двора. Село словно вымерло, ни души, даже собаки не тявкали, только ветер перебирал верхушки огромных тополей и плакучих берез. Шестаков зыркал по сторонам, видимо опасаясь появления коровьего мстителя и бывшего дружбана Фролки Гурикова с претензиями и топором. За темными окнами изб угадывалось движение, колыхались занавески, мелькали белые лица. Они шли по колеистой, ухабистой улице, чувствуя на себе пристальные, колючие взгляды. За спиной, подождав, как они удалятся, скрипели калитки и появлялись усталые, обесцвеченные, поникшие люди: бабы, детишки и старики, жители брянских деревень сурового, военного времени. Зотов поежился, чувствуя себя экспонатом музея. Люди смотрели, и в глазах их стояли страх, боль и молчаливый, выстраданный укор. А еще теплилась спрятанная надежда. И от этой молчаливой надежды становилось хуже всего. Зотов шел, подняв голову и выпрямив спину, чтобы измученные женщины и голодные дети видели: здесь, в оккупации, под кнутами и пулями фашистских зверей, советский человек идет открыто, ничего не боясь, кроме собственной совести. Эта вера была единственным, что он мог им сейчас дать.

Сельсовет он увидел издалека и, отсчитав третий дом, вошел в приоткрытую калитку, не обращая внимания на остервенело бросившуюся под ноги мелкую собачонку. Анька пошла следом, Шестаков с Карпиным остались приглядывать. Зотов постучал в дверь негромко, но уверенно. В избе скрипнули петли, послышались шаги, лязгнул засов, и на пороге возникла высокая, полная женщина, с мокрыми руками и вышитым полотенцем через плечо. С рябоватого лица внимательно глядели серые глаза в оборке мелких морщин.

– Здравствуйте, вы Антонина Лазарева? – вполголоса спросил Зотов.

– Ну я, – женщина смотрела без особого страха.

– Мы из партизанского отряда «За Родину».

Взгляд Антонины скользнул по гостям, задержавшись на оружии и снаряжении.

– Проходите, – хозяйка посторонилась, пропуская в сени, огляделась по улице и плотно притворила дверь. В избе было чисто, обстановка скудная: деревянная кровать, обшарпанный стол, пара стульев и лавок, огромная, беленая печь. На темной, бревенчатой стене виселифотографии. В тазу отмокал закоптившийся чугунок. Рядом, держась за занавеску, стоял, покачиваясь на кривых ножках, карапуз лет трех с измусляканной коркой хлеба в руке, одетый в порядком изношенную