была сверстницей моему Феде. Видя, как свободно держит она себя на сцене и толково декламирует, я вдруг почувствовал, осознал, как безумно, как дико поступаю, что не отпускаю в школу Федю. С таких-то лет я припряг его в оглобли вместе с нами, чтобы тащить это проклятое хозяйство, которое для меня самого стало казаться тяжелой обузой. Я думал: вот я заставляю его вместе с нами работать в этом хозяйстве, оправдывая это тем, что оно им же будет нужно, и ради этого он останется таким же безграмотным, а значит и беспомощным, как и я. Когда-то, учась в школе, я был лучшим учеником, я подсказывал Федьке Казакову. Но после школы я ушел в свое хозяйство, а он работал за прилавком в магазине отца, и мне не раз приходилось завидовать, как он бойко считает на счетах, как уверенно и красиво пишет, как свободно, правильно и выразительно говорит. А теперь вот Руфка смело и уверенно говорит со сцены, а мой Федька, оторванный от школы, от своих сверстников, даже вообще от людей (потому что мы жили не в деревне, а на хуторе), занятый каждый день какой-нибудь работой, теперь, конечно, не сможет так выступать, а ведь был лучшим учеником!

И я тут же решил: пусть приходит в упадок хозяйство, пусть хоть совсем разорится, но я должен дать возможность Федьке, а потом и Леониду учиться. В тот же вечер я спросил учителя, может ли он принять теперь же (дело было среди зимы, в начале 1924 года) моего мальчишку учиться. Я имел в виду, что Федька в эту зиму окончит первую ступень (4-й класс), а осенью я отдам его в семилетку. Что Федька догонит и перегонит своих товарищей — в этом я был уверен. Но учитель отказал[350] — наверное, потому, что был сердит на меня за мою заметку в газете про его жену, тоже учительницу.

Посоветовавшись с женой, я запряг лошадь и повез Федю в Юшковскую школу[351], близ Богоявления. Заведовал этой школой мой старый друг Илья Васильевич Шушков — он перекочевал из Устюга в родные места. Когда я рассказал, в чем дело, он пожурил меня за то, что я из-за работы оторвал ребенка от школы, и велел мне оставить его на испытание на две недели. Если за это время выяснится, что можно оставить его в последней, четвертой группе, то так тому и быть, и к будущей зиме он будет подготовлен для поступления в семилетку.

Когда я приехал через две недели, Шушков мне сказал: «Могу порадовать твое родительское сердце: твой сынок имеет необыкновенные способности, я с удовольствием принимаю его в четвертую группу и уверен, что он будет у меня лучшим учеником». Мне, конечно, приятно было это услышать, и я тут же по указанию Шушкова пошел к одному мужику той же деревни Юшково договариваться насчет квартиры для Феди. Договорились, что за 2,5 пуда ржи в месяц (тогда основной расчетной ценностью был хлеб) он будет у них жить и вместе с ними питаться. Одежонку я сшил ему из сукманины, приобрести лучшую у меня не было возможности.

Итак, с этой поры у Феди началась новая жизнь, и у меня к нему, как к учащемуся, установилось более теплое, смешанное с уважением, чувство, отношения наши с этого времени стали принимать товарищеский характер.

Первое время мы жили на Юрине[352] одни, а вблизи от нас были земельные угодия наших бывших соседей по деревне, и они часто к нам заходили то укрыться от дождя, то «попавжнать»[353], а иногда и ночевали. И вот каким-то образом получилось так, что Леонид, будучи трех или четырех лет, приучился от этих посетителей курить (сам я тогда не курил). Сначала ему в шутку свертывали и давали цыгарку, забавляясь тем, что такой «человек» курит. Забавляло вначале и меня, как он дымил вполне по-взрослому и при этом разговаривал с мужиками как равный, не по возрасту толково. Но эти «забавы» привели к тому, что Леонид привык курить всерьез и стал у каждого закуривающего настойчиво выпрашивать покурить.

Однажды даже у попа выпросил. Обычно в его возрасте детишки боятся попов — по-видимому, из-за их необычной одежды и длинных волос, но Леонид был не из таких, он со всяким держался свободно. Когда поп, привезенный мною крестить ребенка — мальчика[354], присел после этой процедуры на лавку и стал закуривать (у него была та же махорка, но цыгарки были свернуты дома и хранились в портсигаре), Леонид подошел к нему и обратился: «А ты, поп, дашь мне покурить?» Озадаченный поп не сразу понял, что ему нужно, и переспросил, а наш курильщик повторил свою просьбу. Мне стало стыдно: что может подумать этот служитель бога? Вот, мол, они, безбожники-то, каковы, как они воспитывают своих детей! Все же пришлось дать согласие, иначе Леонида бы не успокоить.

Наконец я осознал, какое преступление совершаю, и стал принимать меры, чтобы отучить его от курения. Но строгие слова не действовали. И если я не разрешал посетителям давать ему курить, то этим вызывал такой огорченный плач, что, глядя на него, становилось жалко. Тогда я подумал: а что, если дать ему накуриться до отвращения? Тогда, может быть, у него это чувство останется, и его больше не потянет к табаку? Так и сделал: выкурил он одну за одной четыре цыгарки, опьянел, свалился на пол и уснул. Во сне его стошнило. Но едва проснувшись, он снова попросил курить.

Тогда я, не придумав больше ничего лучшего, стал отучать его посредством страха, вплоть до порки ремнем, посетителям же строго запрещал угощать его. И наконец, такими драконовскими методами все же отучил[355], хотя и больно было слышать упреки жены, что вот, мол, раньше посмеивался, забавно было, как парень курит, а теперь стегать приходится.

Жизнь на хуторе, оторванность от людей, тем более от людей культурных, полное отсутствие воспитательного и всякого вообще чтения, постоянная забота только об одном хозяйстве, работа и работа, сменяющаяся только сном, превратили меня в какое-то животное. Эта бессодержательность жизни привела к тому, что и отношениями с женой я не стал удовлетворяться. Для себя, в мыслях, я старался облечь это