говорила: «А что будет, если я забеременею?» Я, напуская на себя безразличие, успокаивал: да ничего, мол, не будет, ну, построю тебе избенку, куплю швейную машину, научу тебя шить — вот и будешь жить и содержать своего ребенка. Втайне же надеялся, что, авось, беременности и не будет.

Но Ольга оказалась благоразумнее меня: хотя она не могла знать, что ее ждет в Устюге, она, почувствовав беременность, решила убраться из знакомой среды. Тогда только начиналась уборка хлеба. Жена, не подозревавшая истинной причины ее отъезда, уговаривала ее не уезжать, а у меня не было ни копейки денег, чтобы дать ей на дорогу и на первое время жизни в Устюге. Выручил Микола Сибирской — мужик с Норова. Он, имея полуразоренное хозяйство, промышлял тем, что покупал коров и переправлял их на мясо в Устюг.

Как раз в это время он готовился плыть туда с коровами на плоте. Он был единственным человеком в наших деревнях Норово и Дунай, у которого в это время можно было предполагать деньги. Я отвез ему 6 пудов ржи с условием, что он в Устюге после продажи коров отдаст деньги за эту рожь Ольге, которая вместе с ним на плоте и уехала.

Проводив ее, мы стали продолжать нашу жизнь, каждый день которой был полон трудов. Своим постоянным весельем, наивной болтовней Ольга вносила некоторое разнообразие в нашу отшельническую жизнь, после ее отъезда мы почувствовали утрату. Я уже говорил, что и жена, не допуская мысли о нашей связи, в это время очень ее жалела. Я стал успокаиваться, так как никаких слухов об Ольге из Устюга не было. Так, управившись с осенними работами, мы дожили до зимы.

Из-за того, что надежды на организацию коммуны не оправдались, а хозяйство требовало неимоверного труда ввиду плохих почв, у меня стала расти апатия к работе, стала она казаться бессмысленной, жизнь, состоявшая только в том, что с постели на работу и с работы в постель, стала невыносимой. Тем более в условиях отшельничества на хуторе: перебравшиеся туда еще два соседа не могли быть ни товарищами, ни друзьями. Наоборот, они становились для меня врагами, потому что всякое мое нововведение высмеивали, сплетничая на все лады в окрестных деревнях, на что они были отменные мастера. Они говорили: «О, паре, у нас Ваня Боран все по-новому пашет. Нашчо[356] у его выростет хлеб в оглоблю, а картошка с колесо». Я отвечал им на это ненавистью и презрением. Но в отношении умения вести хозяйство общественное мнение было на моей стороне. Судили по результатам: я при двух работниках в хозяйстве лучше их управлялся с работой, даже с постройкой шел впереди. А они, имея больше рабочих рук, перед свежим урожаем у меня же занимали хлеб. И скотина у меня была справнее ихней.

Первая коммуна. Поездка в Сибирь[357]

Итак, мне мой хутор осточертел. Я стал искать выход. Идти куда-нибудь служить меня не тянуло, я все еще не переставал думать о создании коммуны. Из газет я знал, что в Сибири и на юге России есть хорошие коммуны — значит, там условия для этого есть.

Я написал одновременно 16 писем своим товарищам по плену. Ответы получил от многих, но не от всех: некоторые служили, другие учились и только немногие работали в сельском хозяйстве.

В числе последних был Швецов Фёдор Петрович (о нем упоминалось в 3 части). Он мне написал, что у них земель свободных много, и обзавестись хозяйством можно. «Одной пшеницы, — писал он, — нынче наросло столько, что на три года хватит». Я сравнил: ведь вот у нас как ни работай, а этого не достигнешь. Есть и у нас семьи, которые обеспечены рабочей силой и работают толково и не покладая рук. А все же в лучшем случае добиваются только того, что получается небольшой остаток хлеба от годовой потребности семьи. Да и то только потому, что до минимума урезывается фуражная часть хлеба[358]. Я хотел сразу же ликвидировать хозяйство и податься в Сибирь, надеясь, что там и коммуну организовать будет легче на сибирских просторах. На первое время рассчитывал на портновство.

Но жена стала возражать, говорила, что лучше мне сначала съездить одному, посмотреть. Она, конечно, была права.

Когда разнесся слух о моих сборах в Сибирь, ко мне отовсюду, даже из соседних сельсоветов[359], повалили люди, прося меня взять их особой. Я им говорил, что брать с собой никого не могу, так как сам еду наугад, и, в крайнем случае, рассчитываю на портновство.

Но они не отвязывались, говоря: «Уж если ты поехал, то, конечно, устроишься. С тобой-то и мы поехали бы, не опасаясь попасть в безвыходное положение».

Всех таких я решил собрать на собрание и там им сказал, что если, мол, хотите переселяться, то лучше всего это сделать так. Давайте организуем коммуну, пошлем от ее имени ходока, чтобы он подыскал подходящее место для переселения всей коммуны. Все собравшиеся на это согласились. Вошли в коммуну 17 хозяйств, при 63 едоках. Все были бедняки: при составлении посемейно-имущественного списка оказалось у всей коммуны имущества на 3,5 тысячи рублей. А при реализации и этой суммы было бы не выручить: значительную часть ее составляла стоимость построек, а на них покупателей найти было трудно, пришлось бы продавать за бесценок.

Организуя эту коммуну, я надеялся, что она на новом месте не распадется: заехав далеко от родины и не имея других путей обосноваться на новом месте, люди не будут колебаться в период неизбежных в первое время трудностей, поневоле будут их стойко переносить. А тем временем я рассчитывал их перевоспитать, привить им идею социалистического порядка.

Я понимал, что своими средствами нам не обойтись. Но в это время, как я знал из газет, проходила ликвидация нерентабельных, убыточных совхозов[360]: их земли, постройки и инвентарь передавались коммунам, где таковые были. Поэтому и я рассчитывал, что нам удастся получить такое хозяйство с уплатой стоимости приобретенного в рассрочку.