в благородную форму: мол, она не может меня понимать, у нас нет общих интересов, кроме заботы о хозяйстве да о куске хлеба. Да и к этим вопросам мы подходим по-разному. Я, например, категорически отказался расходоваться на традиционные праздники с гостями и попойками, а ее это огорчает. Ей до слез хотелось ходить и ездить в гости к своим родственникам и принимать их у себя. По-видимому, она считала, что это скрашивало бы нудную, полную труда и забот, жизнь. Она смотрела на это так, как смотрели все окружающие, особенно ее отец: он не останавливался перед тем, чтобы последний пуд ржи израсходовать на пиво.

Бывало, перед праздником я убеждал ее, что справлять его не стоит, тем более что она тоже почти не пила ни вина, ни пива, говорил, сколько это повлекло бы расходов, тогда как на эти средства можно улучшить повседневное питание. Она как будто вполне сознательно со мной соглашалась. Но когда наступал день праздника, когда вместо того, чтобы сидеть с родственниками, угощать их и веселиться с ними, ей предстояло идти вместе со мной на работу, она делалась грустной, а иногда разражалась слезами.

А мне хотелось, чтобы она мыслила одинаково со мной, стремилась бы к тому же, к чему я стремлюсь, радовалась тому, чему я радуюсь. Я, имея перед собой цель создать обеспеченное, культурное, достойное человека существование в будущем, легко мирился с безотрадным существованием в настоящем, когда был уверен, что я все же продвигаюсь к этой цели. Я старался эти взгляды внушить и ей, но привычки и окружающая среда порой брали свое. Она часто меня упрекала: «Ну, что это за жизнь: работай, работай, никакого удовольствия не видишь. Люди-то хоть дождутся праздника, так со своими родными повидаются, а мы живем, как зверье какое, ни люди к нам, ни мы к людям».

В такие минуты меня охватывало одиночество, тоска. Я с грустью вспоминал своих товарищей по плену: мне казалось, будь мы с ними вместе, мы создали бы коммуну, о которой мечтали, с культурной и обеспеченной жизнью. Здесь я начал терять на это надежду: по всем ближним деревням я не мог нащупать ни одного человека, который мог бы серьезно проникнуться этой идеей, поверить в нее.

Вот в этой-то обстановке я дошел до такого состояния, что стал мечтать о другой женщине. Конечно, я думал, что женщина, которая могла бы принести мне радость, должна принадлежать к культурным людям. Но о такой я не мог мечтать, находясь на положении мужика-лапотника, не имеющего мало-мальски приличной одежды даже для праздничных дней. Поэтому мои стремления вылились просто в желание близости с другой женщиной, я просто искал разнообразия, не думая о последствиях.

Когда отдали Федю учиться, жена стала поговаривать, что не мешало бы взять какую-нибудь работницу (батрачку). Я с нею соглашался, втайне подло думая: хорошо бы попалась такая работница, которая не отказалась бы со мной сожительствовать. И вот как раз около этого времени приходит к нам в сопровождении своей тетушки — бабы из Ларинской одна женщина с Уфтюги и просит нас взять ее пожить до весны, так как ей некуда деваться: она ушла от мужа, а мать домой ее не пускает. За питание и жилье она может помогать работать. Потолковав с женой, мы оставили ее пока на неделю, так как, мол, может быть, тебе и не понравится у нас. Дело это было в середине зимы, в начале 1924 года. Она осталась у нас и по истечении недели.

Я почти с первых же недель стал давать ей понять о своих намерениях. Она однажды даже сказала жене, что ей жить стало у нас нельзя, так как, мол, Иван вот какие делает предложения. Жена ее же отругала: как тебе, говорит, не стыдно заводить такие сплетни, мой муж не такой, он никогда не позволит себе этого. И я продолжал осаду.

Ольга не была красивой, но и не была отталкивающей. Привлекали меня в ней ее молодость (ей был 22-й год), простота и наивность характера, ее всегда веселое настроение, которым она заражала окружающих. Потом, когда она, почувствовав себя беременной, поехала от нас в Устюг, чтобы там где-нибудь устроиться, о ней даже жена грустила и желала, чтобы она не смогла устроиться в Устюге и вынуждена была вернуться к нам.

Жене все уши прожужжали, что «мужик живет с Ольгой», но она все не допускала мысли, чтобы я мог сделать эту подлость. Мне эта ее вера в меня была невыносима, я все собирался сказать ей правду и не делал этого только потому, что боялся этим ей повредить, зная, что легко она к этому отнестись не сможет. Надеялся еще и на то, что, может быть, Ольга ошиблась насчет беременности или же она сделает аборт, и тогда со временем все забудется. К тому же я считал, что если у жены были подозрения, то она должна была сама спросить меня в упор, правда ли это, и я, конечно, сказал бы тогда правду.

Сознался я ей тогда, когда узнал, что у Ольги родился и жив ребенок, которого я, безусловно, обязан содержать, хотя я и знал, что в суд Ольга на меня не подаст. Сознался и сказал, что если бы, мол, ты поступила так, то я сказал бы, что ты мне больше не жена. Поэтому и ты можешь не стесняться, поступить со мной таким же образом. При этом если бы она так решила, я оставлял ей целиком все наше хозяйство и обязывался обеспечивать детей. Но она, как ни тяжело ей было мое признание, заявила, что расстаться со мной у нее не хватит сил, что она не отстанет от меня, куда бы я ни поехал, готова жить со мной даже в шалаше. Ольгу же она с этого времени начала ругать, не выбирая выражений, виня во всем только ее.

А между тем виноват был, конечно, только я: я ведь не молоденький несмышленыш, которого она могла «совратить». Наоборот, она, против моего ожидания, очень долго и стойко выдерживала мою осаду, лишь на четвертый месяц я добился осуществления своей цели. Стремясь к этой гнусной цели, я не хотел думать о последствиях. Ольга иногда