Калигула выглядел несчастным. Потерянным. Исчез тот славный мальчик, который нес на руках маленькую Друзиллу под нашей первой радугой в Риме. Исчез заботливый брат, чьими стараниями его сестры целыми и невредимыми пережили опасные месяцы на Капри. Исчез молодой бог, вошедший в Рим тремя годами ранее под восторженный рев обожающей его толпы. Передо мной была только оболочка человека. Предательство семьи лишило его последнего убежища в жизни.

– Я еще не определился с тем, какое наказание вы понесете, – сообщил он зловещим тоном. – Есть люди, которые призывают немедленно казнить изменников, тогда как другие – Виниций, к примеру, – ратуют за милосердие. Я приму решение после возвращения в Рим. До тех пор вы будете находиться под стражей и вдали от моих глаз, чтобы случайная встреча с вами не склонила меня к первому из двух советов.

Я не выдержала его взгляда и опустила голову. Оставалось надеяться, что со временем, может к нашему прибытию в Рим, гнев Калигулы утихнет и он сумеет услышать слова правды. До того дня мы должны были смиренно принимать все его решения.

Пока Калигула наводил порядок в своей германской армии, нас поначалу держали все в той же казарме в Ара-Убиоруме под присмотром отряда преторианцев. С Агриппиной я говорила лишь изредка, и каждый раз беседы заканчивались яростной ссорой. Через неделю нас уже тошнило от общества друг друга, и мы перегородили наше узилище ветхим одеялом, подвесив его поперек холодной камеры. Стычки прекратились, однако через несколько дней – счет им я быстро потеряла – Агриппина произнесла на своей половине нечто такое, что вновь заставило меня взорваться.

– Знаешь, сестра, будь у тебя хоть капля здравого смысла, ты бы не стояла разинув рот, когда Гай накинулся на тебя, а назвала бы пару-тройку имен.

– Когда Гай что сделал? Накинулся на меня? – переспросила я.

Агриппина не удостоила меня ответом и продолжила свою мысль.

– Мы все из рода Юлиев, – сказала она таким тоном, как будто этот факт более значим, чем то, что мы семья Германика. – И одну вещь наш род усвоил накрепко: выживает тот, кто заводит правильных друзей и уничтожает правильных врагов. У тебя была редчайшая возможность отправить в могилу любого из твоих недругов одним лишь словом.

Я смерила ее взглядом:

– До того дня я не знала, кто мой настоящий враг.

– Юлия Ливилла, ты дура. Я тебе не враг. И Лепид не был твоим врагом. Больше скажу: если бы ты не помчалась тогда к брату с докладом, мы вполне могли стать союзниками. Гай – вот кто твой враг, ибо это он стоит между тобой и властью, между тобой и спокойным обеспеченным будущим. – Ее гнусные заявления лишали меня дара речи, и я смотрела на сестру в немом негодовании, однако она еще не закончила: – И рано или поздно он все равно обвинил бы тебя в чем-нибудь. Они все так делают. Тиберий, Агенобарб, теперь вот Гай. Мужчин нужно использовать, чтобы обеспечить себе хорошее положение, а потом вовремя выбросить, прежде чем они попадут под влияние кого-то другого. Если бы я не была уверена в том, что ты обречена сгнить в какой-нибудь дыре, то посоветовала бы тебе поскорее избавиться от Виниция, пока он тебя не разочаровал.

Как она смеет?! Старого гадкого Тиберия или собственного мужа-негодяя она может клеймить как угодно, но красить той же краской нашего брата? Моего мужа? Что-то во мне лопнуло. Я сдернула грязное одеяло, висевшее между нами, и набросилась на Агриппину. Мои ногти рвали плоть, зубы щелкали, словно у дикого животного, выпущенного из клетки. Только когда в камеру прибежали преторианцы и отодрали меня от сестры, я поняла, что сильно поцарапала ее, однако она даже не сопротивлялась! Нет, Пина просто сидела и довольно улыбалась. Значит, эта ведьма спланировала ссору и мою вспышку! Ее увели из нашей камеры, показали лекарю, а после поместили в другую камеру, где было гораздо удобнее, чем в той сырой конуре, где осталась я.

Потом я никак не могла разобраться в своих чувствах. С одной стороны, было ужасно досадно, что Агриппина вновь использовала меня для своей выгоды. Но зато я избавилась от нее, а это многого стоило.

Шли дни и месяцы. Я сидела взаперти, но до меня долетали обрывки того, что происходило в мире. Калигула, как нож сквозь масло, прорезал северные легионы. При малейшем подозрении на ненадежность или темное прошлое людей снимали с постов, а на их место Калигула ставил тех, кому доверял. Армию построили заново.

Потом он повел свои войска через Рен. Этот поход мог прославить брата: сын Германика утверждает мощь Рима среди зловонных варваров на дальнем берегу Рена – в тех же краях, где заработал себе славу наш отец несколькими десятилетиями ранее, и с теми же легионами! Но императором овладела беспощадная жестокость. По крайней мере, такое у меня сложилось впечатление из того, что удавалось услышать. В случаях, когда отец вершил суровое, но заслуженное возмездие, Калигула проносился лесным пожаром, уничтожая на своем пути все без разбора. А ведь когда-то он был совсем не таким. Я росла с другим Гаем. А этот, несдержанный и яростный, был человек металла, огня и крови.

Томясь под замком, я рисовала в своем воображении, как все происходит. Вот Калигула верхом на Инцитате, любимом красавце-жеребце, с длинным мечом всадников. Вот он низко наклоняется в седле и замахивается. Голова варвара, отделенная от шеи, катится по земле с коротким алым шлейфом. Телохранители с трудом оберегают упрямого, яростного императора, идущего в бой впереди своей армии. Возможно, они помнили его еще мальчиком, выросшим при легионах отца. Повсюду кровь, месиво, смерть. На лице моего брата нет ни гнева, ни восторга, ни удовлетворения. На нем все то же потерянное, с пустым взглядом выражение, которое я видела при нашей последней встрече в Ара-Убиоруме. Разумеется, эти воображаемые картины попадали прямиком в мои ночные кошмары.

Ослепительные, выжигающие глаз сполохи красного и белого постепенно сливаются в багровый купол. Словно клинки, его пронзают сияющие лучи римского солнца. Мир под этим куполом отвратительно алый, и солнечный свет колет и рубит его своими острыми мечами.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

На меня нисходит странная апатия, чувствую себя утлой лодкой на бурных волнах моря отчаяния, которое всегда со мной, темное и бескрайнее, грозящее поглотить. Однако неожиданно все меняется. В бесстрастный покой моего ума врываются новые эмоции… неистовые, пугающие.

После двух кратких вылазок в Германию армия вернулась в крепость, но ко мне так никто и не пришел. У меня даже возник страх утратить навыки речи, ведь в тюрьме не с кем было говорить. Разве только с преторианцами, которые приносили еду и сопровождали в уборную, но собеседниками они были никудышными. Неделями напролет я молчала в Ара-Убиоруме. Наконец Калигула решил двигаться дальше.

Меня и Агриппину вытащили из наших камер и вновь обрекли на общество друг друга. При виде нее я поняла, что из моего сердца стерты даже следы сестринской любви – на их месте выросла ненависть. Для меня это было новое, нежеланное чувство. В жизни мне доводилось бояться, были люди, которым я не доверяла, но вряд ли когда-либо кого-то так ненавидела. Даже Сеян и Тиберий вызывали во мне не столько ненависть, сколько страх. Но Агриппину я возненавидела остро, всем своим существом. Осознавать это оказалось больно.