– Не пугает ли вас, донья Изабелла, седина в моих волосах?

– Она – залог того, что у моей новой родины мудрый повелитель, ваше величество, – ответила Елизавета, присев в глубоком реверансе.

Франсуа показалось, что король был приятно удивлен ответом юной супруги. Он поклонился ей и повернулся к стоящему позади юноше. Тот выступил вперед.

– Представляю вам моего сына, дона Карлоса.

Юноша поклонился. Елизавета внимательно смотрела на бывшего жениха. Длинное, вытянутое книзу лицо, недовольный взгляд темных глаз, пухлые, надменно изогнутые губы и ямочка на подбородке выдавали характер капризный и высокомерный. «Представляю, как ему сейчас обидно и неприятно, – подумал Франсуа, – ведь он знакомится с невестой, которую украл у него собственный отец».

После взаимных представлений и приветствий Елизавету, которую отныне все звали доньей Изабеллой, проводили в ее покои в женской половине дворца. Это тоже было новшеством для прибывших, поскольку при французском дворе покои таким образом не разделялись. Франсуа, которому выделили четыре комнаты на мужской половине, заснул, едва голова его коснулась подушки.

Двумя днями позже состоялось строгое, торжественное венчание. Изабелла, бледное личико которой светилось кротостью, была прекрасна. Даже на лице дона Фелипе, обычно такого сдержанного, угадывалось восхищение. Дона Карлоса отец подверг еще одному унижению, приказав тому быть посаженым отцом. «Как в Париже, – невольно подумал Франсуа, – только там страдала жена короля, а тут сын».

Свадьбу праздновали несколько дней, после чего двор переехал в Толедо, где находилась королевская резиденция – строгий и величественный Алькасар.

* * *

Королева и ее «милый дядюшка» постепенно обживались в Испании. Франсуа перезнакомился со всеми придворными, и поскольку он сносно говорил по-испански еще со времен алжирского плена, то вскоре со многими из них беседовал запросто. Особым расположением Франсуа пользовался у друга и советника короля, дона Руи де Сильвы, первого принца Эболи.

Приемы и праздники при дворе проводились редко, и любимыми занятиями придворных были игры. Играли во все: днем в мячи и в кегли, вечером – в шахматы и карты.

Однажды вечером Франсуа сел играть в «Семерку» в паре с приближенным Руи де Сильвы, доном Альваресом де Монтойя, с которым у Романьяка сложились прекрасные отношения. Против них должна была играть прелестная донья Лусия де Сепульведа, молодая фрейлина королевы, она пришла с высоким худым сеньором лет пятидесяти, которого тут же представила:

– Дон Родриго де Каррерас прибыл к нам для консультаций с Советом по делам Кастилии. Я буду играть в паре с ним.

У Франсуа появилось ощущение, что он где-то видел дона Родриго… Ну конечно, Алжир! Донья Лусия меж тем говорила своему спутнику:

– С доном Альваресом вы уже знакомы, а это – дон Франциско де Романьяк, дядюшка нашей юной королевы.

Они раскланялись, и дон Родриго сказал по-французски:

– Большая честь познакомиться с вами, дон Франциско.

– Я безмерно рад встрече, сеньор, – ответил Франсуа на испанском.

– О, вы прекрасно говорите по-испански!

Франсуа ответил с поклоном:

– Благодаря вам, дон Родриго.

Тот удивленно поднял брови. Романьяк рассмеялся и пояснил:

– Вы учили меня в Алжире.

Испанцу понадобилось не менее полуминуты, чтобы узнать Франсуа.

– Вы?! Я не могу поверить!

Карты были забыты. Старые друзья обнялись и, уединившись в покоях Романьяка, проговорили весь вечер. Дон Родриго рассказал, что дважды финансировал монахов-тринитариев для выкупа Франсуа, но те так и не смогли разыскать его в Алжире. Испанец поведал, что его супруга давно умерла, трое сыновей служат королю на море, а сам он живет теперь в Мадриде, небольшом городке севернее Толедо, и состоит в Городском кортесе[20]. Франсуа в ответ выдал свою легенду о родстве с Екатериной Медичи. Дон Родриго шумно восхищался и тем, как причудливо сложилась судьба Франсуа, и тем, как неожиданно они встретились.

С того вечера возобновилась их дружба. Дон Родриго нередко приезжал в Толедо, и они частенько встречались – иногда во дворце, но чаще в тавернах, где с удовольствием пропускали по кружечке хереса.

В конце весны Франсуа получил письмо от Нострадамуса. Мишель сообщал о рождении второй дочери, о визите к нему Маргариты Савойской, сестры покойного короля Генриха, которая проездом оказалась в Салоне, о том, что наблюдения подтвердили теорию Коперникуса, что он, Нострадамус, понял природу солнечных затмений и научился их вычислять и что ближайшее затмение состоится 21 августа 1560 года. В заключение Мишель выражал надежду, что Франсуа здоров и доволен своей жизнью при дворе испанского монарха.

Пришло письмо и от Екатерины, в котором она сетовала на разгорающуюся в стране религиозную вражду и просила Франсуа по возможности оберегать Елизавету. Королева ни словом не упомянула, что скучает по нему, и это его задело. Сам он тосковал и по «кузине», и по времени, проведенном в Париже. Он никак не мог привыкнуть к Испании.

Уклад жизни при дворе и в самой стране в корне отличался от того, к которому он привык во Франции. Испания не зря считалась оплотом католицизма: все здесь было подчинено строгому соблюдению религиозных норм. За жизнью граждан следила инквизиция – всеведущая и беспощадная. Население страны более чем на четверть состояло из иноверцев – евреев и мавров, которых принуждали либо принять христианство, либо уехать. Инквизиторы неотступно следили как за новообращенными, так и за всеми остальными, особенно за потенциальными протестантами, и при малейшем подозрении вызывали на допросы. Далее обычно следовали пытки, изгнание или сожжение.

Принятый недавно Эдикт веры предписывал «сообщать как о живых, так и об умерших, о которых вы знаете или слышали, что они сделали или сказали что-либо против нашей святой католической веры, чтобы истина стала известной, и виновные были наказаны, а добрые и преданные христиане проявили бы себя и были бы вознаграждены, а наша святая католическая вера укреплена и возвышена». Эдикт вынуждал испанцев доносить друг на друга, это стало считаться добродетелью и религиозным долгом, в результате между людьми все чаще возникала напряженность и даже вражда. Процветала религиозная фанатичность и нетерпимость. По всей стране ходили легенды о страшных пытках в застенках инквизиции. Палачи, которые были лично заинтересованы в признаниях «виновных», поскольку получали сдельную оплату, не уставали придумывать все новые и новые орудия пыток. Испанский воротник, испанский щекотун, испанский сапог – чего только не изобрели последователи Торквемады.

Хотя при дворе инквизиция старалась не свирепствовать, тем не менее общий дух суровости проникал и сюда. Дворец был разделен на мужскую и женскую половины, и ни один кавалер не мог пройти в дамские покои после захода солнца. Под страхом смертной казни мужчинам запрещалось касаться королевы, даже чтобы спасти ее от гибели. Одевались придворные в черные, коричневые, серые тона, которые считались признаком религиозной благонадежности, поскольку были цветами главных монашеских орденов. Придворные дамы, при любой жаре затянутые в платья от подбородка до пят, в большинстве своем были строги и сдержанны. Под мрачными сводами дворца царила атмосфера суровой чопорности. Франсуа с тоской вспоминал веселых и любезных фрейлин Екатерины.