Я не оглядывалась, хотя и чувствовала, как ее взгляд сверлит мне спину.

Месяц спустя я доброжелательно распрощалась с тетей. А потом стояла на подъемном мосту под порывами развевавшего мой плащ ветра и смотрела вслед удаляющейся португальской свите. Прошли утомительные четыре недели переговоров, в течение которых я отважно сражалась со своим недомоганием. В роли португальской представительницы Беатрикс оказалась куда умнее неистового Альфонсо, она убедительно отстаивала интересы своего народа.

И тем не менее я победила, отказалась от любых уступок на потерянные территории или деньги, ссылаясь на то, что Португалия напала на нас, а не наоборот. Хотя я согласилась на первоначальное предложение, по которому моей дочери Исабель предстояло стать невестой сына португальского кронпринца, и уступила ключевые права на мореплавание, в одном оставалась непоколебима: Иоанна должна отказаться от любых притязаний на мой трон. Она могла ждать под опекой в монастыре, пока не достигнет совершеннолетия мой сын и можно будет подумать о союзе между ними, — или принести священную клятву прямо сейчас. Чтобы предотвратить дальнейшие интриги от ее имени, я поставила условие, что она ни при каких обстоятельствах не вправе делать необоснованные заявления о своем королевском происхождении.

На принятие решения предоставила полгода. Глядя вслед удаляющемуся паланкину, я увидела, как откинулась занавеска и за ней в последний раз мелькнуло лицо Иоанны. Ее ненавидящий взгляд пронзил меня словно кинжалом, но в мертвенной бледности ее лица уже читалось поражение.

Я знала, что она готова умереть, лишь бы не подчиняться моим условиям. Как и ее мать, она страдала чрезмерным самомнением и недостатком здравомыслия. Будет тянуть до последнего, отсрочивать неизбежное, но в конце концов у нее не останется иного выбора. Ей придется доживать свои дни в стенах монастыря в роли нежеланной невесты Христовой, позабытой всем миром.

И все же, глядя, как Иоанна навсегда исчезает из моей жизни, я содрогнулась, представив себе хаос, который она могла бы вызвать, сумей доказать то, во что столь горячо верила.

После подписания договора с Португалией мы с Фернандо отправились в Толедо. Там шестого ноября я родила третьего ребенка.

На этот раз роды длились недолго, всего несколько часов. Когда повитуха поднесла новорожденную девочку, та показалась мне прекраснее всех на свете — абсолютно здоровый младенец с рыжеватыми кудряшками на еще мягкой макушке, молочной кожей и бледными глазами с янтарным оттенком. Девочка спокойно лежала рядом со мной, словно ее внезапный приход в мир никак на нее не повлиял. Хотя мы надеялись на рождение мальчика, мне страстно захотелось защитить ее, прижать к себе, и на меня нахлынула внезапная грусть.

Как и Исабель, ей предстояло вырасти и однажды отправиться невестой на далекий королевский двор. Я уже научилась сдерживать чувства, когда дело касалось моих дочерей, и с самого начала знала, что, в отличие от Хуана, который останется с нами и унаследует наши королевства, инфанте суждено исполнить свой долг за пределами родины.

И все же в этом ребенке было нечто столь притягательное, что мне казалось, будто перерезанная пуповина нас не разделила. Девочка оставалась со мной, пока в мою комнату не вошел Фернандо. Он остановился в изножье кровати и недоуменно посмотрел на меня:

— Ходят слухи, что ты не хочешь отдавать ее кормилице. Дамы возмущены. Думают, ты сама собираешься ее кормить.

— Она еще не проголодалась. — Я откинула волосики с ее лица. — Смотри, она крепко спит, и так было с самого начала, как только мне ее отдали. Ты когда-нибудь видел столь спокойного новорожденного?

Обойдя вокруг кровати, он взглянул на девочку:

— У нее рыжие волосы, как у моей матери.

— Тогда назовем ее Хуана, — сказала я, — в честь твоей матери.

Наклонившись, я поцеловала ее в теплый лобик, не успевший еще набить ни одной жизненной шишки.

— Инфанта Хуана, — повторил Фернандо и улыбнулся. — Да, это ей вполне подходит.

— Ваши величества, мы должны ввести эдикт в действие.

Мы сидели в зале совета в алькасаре Толедо; за окнами лил холодный вечерний дождь, предвещая скорую зиму. Было поздно. Только что завершился очередной долгий день переговоров с кортесами, в состав которых входили тридцать четыре прокуратора из семнадцати главных городов Кастилии. Мы с Фернандо прилагали все усилия, чтобы укрепить нашу власть, давая ход амбициозному многолетнему плану по пересмотру законодательства и налоговой системы.

Усталые, с покрасневшими глазами, мы сидели перед кардиналом Мендосой и духовным комитетом, который два года назад уполномочили расследовать случаи предполагаемой ереси со стороны обращенных. Подперев подбородок украшенной перстнями рукой, Фернандо утомленно смотрел на бумаги, что громоздились перед нами на столе. Старательно собранные скандальные обвинения в адрес священников, которые наставляли паству против Девы Марии и культа святых; тайные свидетельства соседей, видевших, как их друзья едят пресный хлеб и кладут монеты в рот покойникам, подобно евреям; донесения о родителях-обращенных, что стирали крещенское миро со лбов младенцев; даже ничем не подтвержденные жуткие слухи о пытках христианских мальчиков в Святую неделю в насмешку над страстями Спасителя. Из всего этого следовал единственный неизбежный вывод.

— Вы уверены? — спросил Фернандо хриплым после дневных заседаний голосом. — Нисколько не сомневаетесь, что лжеобращенные ниспровергают нашу Церковь и даже получают от этого выгоду?

— Да, Majestad. — Мендоса дал знак брату Торквемаде.

Я напряглась, глядя, как поднимается со своего места аскет-доминиканец в черной мантии на торчащих плечах. Он еще больше исхудал с тех пор, как я видела его в последний раз. Как будто был смертельно болен — одни жилы и кости, в худом лице ни кровинки. Казалось невероятным, что он вообще способен двигаться, но в бледных глазах пылала страсть. Наконец наступил момент, которого он так долго ждал.

Монах заговорил, и я почувствовала, как меня охватывает страх.

— Все это правда, — произнес он негромким бесстрастным голосом. — И таких случаев намного больше, чем мы можем вообразить. Мало того что эти грязные мараны тайно исповедуют иудаизм, они еще и вступают в союз с евреями, вымогают ссуды у добрых христиан под непомерные проценты и распоряжаются доступными деньгами. Ни один сефард не возделывает землю и не становится плотником или рабочим; все они стремятся на теплые места с целью нажиться за счет других. Их богатство превосходит роскошь короны. Как и неверные, они едят на золоте, когда многие голодают.

Слова его не стали для меня новостью; я много лет слышала подобные оскорбления при дворе покойного брата. Но сейчас Торквемада обращался к новой аудитории, пытался найти понимание не у меня, но у Фернандо. Он успел изучить моего мужа издалека с той сверхъестественной прозорливостью, которую когда-то продемонстрировал мне, и обнаружил у короля двойную уязвимость — страх перед необузданной ересью и ярость при мысли о преследующей нас извечной нужде.