14//17

Дядьев и Кислярский долго торговались и жаловались на уравнительный. — «Уравнительный сбор входил в состав промыслового налога в 1921–1928. У. С. взимался в размере определенного процента с оборота… Общественные предприятия облагались более низким процентом У. С., чем частные» [БСЭ, 1-е изд. (1936); указал А. Вентцель, Комм, к Комм., 76].

14//18

Ну, тогда валяй на улицу Плеханова. Знаешь?.. — А раньше как эта улица называлась? — спросил извозчик. — Не знаю. — Куда же ехать? И я не знаю… — Тоже извозчик! Плеханова не знаешь! — В более ранних изданиях романа поиски улицы Плеханова кончались словами: «И вот всю ночь безумец бедный, куда б стопы ни обращал, не мог найти улицы имени Плеханова». Реминисценция из «Медного всадника» созвучна теме этого эпизода, где индивид терпит поражение при столкновении с государством.

Переименование улиц, промышленных предприятий, ресторанов, кинотеатров и целых городов в послереволюционные годы было для новой власти одним из способов символического преображения действительности и тотального овладения ею. Переработка старой культуры могла быть полной лишь при условии смены имен, поскольку имя, как известно, связано с самой личностью (identity) именуемого, воплощает его тождество самому себе.

Волна переименований достигла апогея в 20-е гг., коснувшись и таких центральных для отечественной истории и культуры топонимов, как Санкт-Петербург (Ленинград), Дворцовая площадь (пл. Урицкого), Невский проспект (проспект 25-го октября), киевский Крещатик (ул. Воровского). В менее крупных центрах переименование носило сплошной характер, лишая город историко-культурной индивидуальности и затрудняя поиск нужных мест. «Старинные многовековые названия новгородских улиц, знакомые мне с детства: Легощая, Разважская, Коржевская, Чудинская, Прусская и другие были упразднены, и вместо этих имен… звучали в Новгороде имена Лассаля, Либкнехта, Бебеля, Розы Люксембург и других врагов старого мира. Моя Прусская улица стала улицей Желябова» [Добужинский, Воспоминания, 61]. Множество мест было переименовано в честь вождей оппозиции, вскоре попавших в опалу, а потом и вовсе изглаженных из народной памяти. Так, всем известная Гатчина под Ленинградом превратилась в Троцк; в юмореске из жизни провинции упоминается «Кошачья улица — теперь проспект Иоффе» [А. Иоффе, соратник Л. Троцкого, покончивший с собой в 1927; См 25.1926].

Так как ориентироваться в сплошь переименованных улицах было практически невозможно, развилась своего рода двойная бухгалтерия: за немногими исключениями (касавшимися имен царя и членов царской фамилии), старые названия употреблялись параллельно с новыми. «Могу сказать, что Николаевская это, кажется, единственная улица [в Киеве], которую «неудобно» называть в трамвае. Все остальное можно говорить по-старому. Кондуктор по обязанности выкрикивает новые названия: Улица Воровского, Бульвар Тараса Шевченки, Красноармейская, а публика говорит Крещатик, Бибиковский бульвар, Большая Васильковская. Вот еще нельзя говорить Царская площадь. А надо говорить: Площадь Третьего Интернационала» [Шульгин, Три столицы, 189].

Позднее многие из прежних названий были восстановлены, но не из уважения к прошлому, а ввиду впадения в немилость многих из деятелей, чьи имена были присвоены улицам и городам. Наиболее массовый случай такого рода — «десталинизация» сотен топонимов после так называемого «разоблачения культа личности».

Блуждания Бендера по переименованным улицам могут рассматриваться в символическом плане — как выражение растерянности нормального человека (причем часто пришедшего из другого мира, «аутсайдера») перед путаницей и абсурдом советской действительности. В этом смысле одним из «прототипических» текстов, видимо, является рассказ П. Романова «Лабиринт» (1918), где та же ситуация дана в несколько ином варианте. Его герои тщетно пытаются освоить систему ориентации в городе, основанную на расположении «отделов»: «Улицы у нас, батюшка, никак не называются, а вы идите по вывескам и по отделам разбирайтесь… Финотдел пройдете, медицинский отдел пройдете, охрану материнства с младенчеством пройдете и мимо санитарного с уголовной комиссией сверните к народному хозяйству…» и т. п.

Это стремление устроителей нового мира реорганизовать пространство, придавая ему при этом характер пространства конкретного, понимаемого не как континуум, измеряемый в однородных единицах, а как набор дискретных объектов («отделы»), что типично для первобытно-мифологического мышления [см. об этом Введение, примечание 48], было позже распространено и на сферу времени, что нашло отражение в перекройке календаря и в попытках ликвидировать традиционные дни недели (так называемая «непрерывка»). Эта кампания, также приводившая к путанице, затронута во втором романе, в эпизоде Хворобьева [см. ЗТ 8//20]. Сложность правил ориентации и непроницаемость нового мира для непривычного к нему человека представлена в развернутом виде в конце второго романа — в истории злоключений Бендера-миллионера в социалистической России. Недоразумение с извозчиком в ДС14 может рассматриваться как уменьшенный прообраз этого окончательного краха Бендера в финале дилогии.

Аналогичный разговор между седоком и извозчиком находим в записках В. В. Шульгина (место действия — Киев):

«Я взял простого извозчика, бросив ему уверенно и небрежно:

— На улицу Коминтерна!

Но старичок обернул на меня свою седую бороду времен потопления Перуна:

— Коминтерна? А вот уж я не знаю… Это где же будет?

— Как где? Да Безаковская!..

— Ах, Безаковская, вы бы так и сказали.

И мы поехали тихо, мирно. Когда приехали, он открыл мне полость, как полагается, и сказал:

— Так это Коминтерна. Вот теперь буду знать!

Я был очень горд. Не даром меня большевики печатают. Я и извозчиков им обучаю. Подождите, скоро доберусь и до народных комиссаров» [Три столицы, 175] 1.

Ср. ДС 7//1; ДС 9//3; ДС 11//2, где выявляются другие совпадения между ДС и книгами Шульгина. Заметим, на сколь широкий круг источников опирается сюжет о визите Воробьянинова в свой дом: среди них рассказы и слухи о возвращающихся белоэмигрантах, воспоминания самого Шульгина, архетипический сюжет о старом доме и преданном слуге, «Путевые картины» Г. Гейне [ДС 9//3], роман Ж. Жироду «Зигфрид и Лимузэн» и др.

В «Бесах» [III.5.14; указал А. Жолковский] Мария Шатова ругает извозчика, путающего улицы: «Вознесенская, Богоявленская — все эти глупые названия вам больше моего должны быть известны, так как вы здешний обыватель» (ср.: «Тоже извозчик! Плеханова не знаешь!»). Два ряда названий сходны по месту их в господствующей культуре (Плеханов, Маркс — как прежде Вознесение, Богоявление).

14//19

Чертог вдовы Грицацуевой сиял. — Из стихотворения Пушкина, включаемого в «Египетские ночи»: Чертог сиял. Гремели хором / Певцы при звуке флейт и лир. / Царица голосом и взором / Свой пышный оживляла пир… Хотя своей «крылатостью» эта фраза обязана Пушкину, авторство ее, видимо, принадлежит другому поэту. Словами За полночь пир, сиял чертог… начиналось стихотворение Федора Глинки «А ветер выл…» в «Невском альманахе за 1828 г.», где был напечатан и ряд произведений Пушкина (номер вышел 22 декабря 1827). Вторая редакция «Египетских ночей» Пушкина, начинающаяся словами Чертог сиял, писалась в октябре 1828, в