Сопоставительных анализов поэтики Целана и Мандельштама можно насчитать уже не один десяток, причем у них есть прямая фактическая основа: Целан блестяще перевел на немецкий немало классических текстов Мандельштама[502]. Много написано, в частности, и о том, что у Целана и Мандельштама мир зачастую сведен к слову, им оживлен и создан.

Подобным образом дело обстоит и в лирике Стуса. Его «несловарное слово» не служит средством размышления о готовых, прежде стихотворения существовавших событиях. Жизнь только еще создается словом и на каком-то этапе тождественна ему. Особенно характерны для Стуса почти навязчивые повторы одинаковых корней, целых слов и фраз:

…на схiд, на схiд,

на схiд, на схiд, на схiд…

(Речь идет о поезде, везущем ссыльного на восток.)

О Боже, тишi дай! О Боже, тишi!..

…нема менi вiтчизни – нi-нi-нi…

Именно в таких сосредоточенных молитвенных повторах мы можем усмотреть кульминационные пункты претворения слов в жизненные реалии и события. Особенно показательны повторения словоформ, рождающие своего рода метапонятия: «нiч ночi, темiнь тьми» и др. Самое удивительное, что и соположения разных слов нередко выглядят как тавтология, плеоназм либо – как фольклорные эпитетные обозначения: «грiм-Колима», «свiт-завiрюха», «хитай-вода», «ридай-рiка» и т. д. Так же образуются многочисленные сложносоставные слова, почти непередаваемые в переводе: «сторчоголовий», «стожало», «стогнiв»… Слова аукаются друг с другом, смысл рождается как бы на грани их сцеплений, а не в силовом поле, соединяющем слово с реальностью. Как видим, механизм онтологического усиления-углубления слова един и в тех случаях, когда имеет место повтор одинаковых слов, и когда рядом оказываются несходные слова и понятия. Иногда различие между ними достигает степени противоположности, возникает оксюморон («безсоромнiсть цноти», то есть «бесстыдство добродетели»), либо рождается словосочетание, вообще на первый взгляд не несущее определенного смысла. Среди последних одно из наиболее важных для Стуса – «молодая боль»:

…Мертвий син,

скоцюрблений (скрюченный. – Д. Б.) од болю молодого…

…смолоскипи (факелы. – Д. Б.) молодого болю…

Это «составное понятие» весьма показательно. Стус создает мир, не просто зависящий от слов, но порожденный ими. Дело в том, что и сами слова, вступая друг с другом в смыслопорождающие отношения, часто утрачивают первоначальную, очевидную семантику. Мир молодой боли – это мир, в котором уже нет как таковой безмятежной молодости. В свою очередь боль не вызывается какими-то время от времени возникающими скоропреходящими причинами, но существует автономно, беспредпосылочно, как некий метафизический принцип бытия.

Онтологизм Стуса рождается помимо каких бы то ни было специальных философских рассуждений и терминов, основан не на глубокомысленных умозаключениях, но обусловлен настойчивыми попытками компенсировать зияющие лакуны в повседневности.

Нельзя не почувствовать в стихах Стуса глубокой погруженности в европейскую и национальную поэтическую традицию. Нет-нет да прорвется словцо, отсылающее нас не к непосредственным движениям души, но к фактам литературного ряда.

Название цикла стихотворений о Чернышевском – из числа подобных слов. Трены – надгробные песни (от древнегреческого слова, означающего «плач по покойнику». Любопытно, что этот жанр принято связывать не только с античной эпохой, но и с некоторыми фактами новой словесности, в частности – украинской. Цикл «Трени Н. Г. Чернышевського» не случайно занимает центральное место в лирике Стуса. Здесь поэт выходит за пределы своей извечной темы угнетенной родины. Речь идет о «державi напiв-сонця, напiвтьми» – об империи, столетиями обрекавшей своих сыновей на муки изгнанников. Ключевая двусмысленность содержится уже в названии цикла. Кто кого здесь оплакивает – автор Чернышевского или Чернышевский – собственную державу? Однозначного ответа на этот вопрос дать нельзя, можно только осторожно к нему приблизиться, приняв во внимание весь комплекс непростых отношений Стуса к империи.

Изложенные отрывочные соображения о природе слова в стихах Василя Стуса намеренно неполны – фундаментальная научная работа по изучению поэтики и текстологии великого украинского поэта еще впереди. Мы же хотели лишь в минимальной степени оттенить непомерную сложность задачи, которую неминуемо взваливает на собственные плечи переводчик, пытающийся воспроизвести поэзию Стуса на ином языке.

Боль и ярость Тараса Шевченко[503]

«Национальные» поэты – особая когорта. Шевченко, Мицкевич, Пушкин – их живые голоса с течением времени для простого смертного читателя звучат все глуше, порою тонут в сплошном гуле панегириков.

Заметим, кстати, что со стихами поэтов «второго ряда» проще: бери да читай Жуковского или Котляревского, никакие звонкие афоризмы не станут стеной между тобою и текстом. Такова судьба критики – помогать современнику разглядеть великое, а потом столетиями наводить хрестоматийный глянец, препятствовать даже не пониманию «великого классика» – самой возможности взять в руки его книги.

Для того, кто сегодня надеется открыть для себя стихи Тараса Шевченко, лучше, пожалуй, не знать, что это «идеолог национального возрождения», «создатель нового художественного языка». Может быть, не помешает даже временно забыть и самое его имя и погрузиться в чтение, причем не только стихов, но и дневников, писем – в данном случае все тексты образуют неразделимое единство.

Шевченко начинается с боли, тоски, горя, страдания. Тяжко страдают обманутые и покинутые девчата, потерявшие любимых козаки, слепые бродячие музыканты. У раннего Шевченко ряд сетований на невыносимость бытия бесконечен: «Шука козак свою долю, А долi немає»; «Тяжко-важко в свiтi жити Сиротi без роду» и так далее, без счета. Впрочем, героям народных песен всех стран и народов вроде бы и положено страдать, это скорее фигура речи, особенность жанра, нежели результат специального поэтического усилия. Личная судьба сироты-крепостного плюс обаяние народных напевов – вот слагаемые первоначальной популярности Шевченко в кругу земляков и петербургских почитателей самородных талантов. И популярность эта – во многом плод закономерного заблуждения. Для украинцев в обеих столицах империи (а также для их доброжелателей и меценатов) биография Шевченко во многом предопределяла поэтическую репутацию. Кому как не «простому крестьянину» подобает близко знать народные обычаи, быть невольным носителем «непосредственного поэтического чувства»!

Так складывалось первоначальное представление об «украинском Кольцове» – поэте-самоучке, для которого не обязательны эстетическая утонченность и мастерство, о поэте, замкнутом в достаточно узком круге «фольклорных» сюжетов. Между прочим, сборник стихотворений Алексея Кольцова увидел свет в 1835 году, за пять лет до первого издания «Кобзаря». Именно в те годы всерьез и надолго возникло представление о Кольцове как о русском «стихотворце из народа», во многом готовившее появление поэта-самородка украинского, или, как говорили в метрополии – малороссийского. Судьба купца-прасо́ла, пережившего несчастную любовь к шестнадцатилетней красавице Дуняше, разрывающегося между стихами и торговлей, опережала читательское впечатление от стихов Кольцова, во многом служила для его песен охранной грамотой. Сам Кольцов вольно или невольно поддерживал представление о собственном наивном и