непосредственном даре, словно бы не претендующем на литературное признание – даре домашнем, камерном, рассчитанном на читателя из круга близких друзей и знакомых:

Пишу не для мгновенной славы –

Для развлеченья, для забавы,

Для милых, искренних друзей,

Для памяти минувших дней.

Эти строки 1829 года, скорее всего, остались для Шевченко неведомыми, поскольку были опубликованы уже после его смерти. Тем разительнее их сходство со стихами самого Шевченко:

Не для людей, тiєï слави,

Мережанi та кучерявi

Оцi вiршi вiршую я.

Для себе, братiя моя.

Между тем «домашность» стихов Шевченко принудительна, насильственна, восходит не к осознанному намерению, а к страдальческой невозможности обрести читателя. В 1847 году поэт выслан в дикие южноуральские степи с садистским запрещением писать и рисовать. Поэт пишет «для себя», поскольку пишет втайне, вопреки запрету, без малейшей надежды обрести читателя. Между песнями Кольцова и балладами Шевченко на поверку оказывается пропасть: весь стилистический диапазон русского «поэта из народа» составляет лишь малую часть регистра эмоций поэзии Шевченко. «Народный», природный космос у Кольцова почти всегда остается самим собою, даже в тех случаях, когда подвергается натиску со стороны мира цивилизации. В стихах Шевченко с самого начала живет страдание, несоразмерное ни с бедами персонажей дум и баллад, ни с личными печалями «лирического героя». Чтобы прорваться к подлинному масштабу шевченковой боли, необходимо одно за другим отбросить все возможные внешние причины: сиротство, бедность, любовные неудачи. Страдание – беспредпосылочное, замкнутое в самом себе, пожалуй, можно было бы сказать – биологическое: вот исходная поэтическая эмоция Шевченко. Именно она со всею силой прорывается наружу после 1847 года, когда дипломированный выпускник столичной Академии художеств и известный литератор Шевченко был осужден за участие в Кирилло-Мефодиевском товариществе и за написание «возмутительных стихов» об особах царской фамилии. «С запретом писать и рисовать…» – пожалуй, никто из литераторов России (Аввакум Петров? Достоевский?) не изведал такого страшного опыта.

Шевченко пишет стихи в тайных рукодельных «захалявных книжечках», в 1857 году тайно заводит дневник: «Я сшил себе и аккуратно обрезал тетрадь для того, чтобы записывать, что со мною и около меня случится. А пока совершенно нечего записать. А писать охота страшная». Искусство для Шевченко – преодоление невыносимой муки, это искусство как таковое, продолжение неотъемлемой культурной потребности в письме.

«Жажда писать и рисовать» («жага писати й малювати») – это выражение то и дело употребляет Шевченко в своей переписке, в том числе задолго до рокового 1847 года. И название «Кобзарь» для первого (а потом и для более поздних) сборников выбрано совершенно не случайно. В думах и балладах Шевченко герой-кобзарь не просто поёт о хранящихся в его памяти событиях минувших дней, он наделен особым даром изменчивости, прихотливого перехода от горя к радости:

Отакий-то Перебендя,

Старий та химерний!

Заспiває весiльноi,

А на журбу зверне.

Здесь одновременно присутствуют и природная стихийность, и – романтическое всесилие, изощренная орфическая власть над вещами, людьми и событиями.

Боль и мучение в стихах Шевченко почти всегда обусловлены насилием, вернее сказать, насильственным принуждением к страданию. В мире странника-кобзаря всегда присутствует враг, насылатель боли. И этот враг должен быть уничтожен без малейшего снисхождения, без раздумий и оглядки – так в поэме «Гайдамаки» Гонта освященным ножом мести закалывает собственных сыновей, крещенных по ненавистному римскому обряду. Достоевский после каторги и ссылки первым делом опубликовал великую книгу о смирении и милости к падшим – «Записки из Мертвого дома». Шевченко и не думал смиряться и покоряться: «Караюсь, мучуся, але не каюсь» – эти обжигающие ненавистью строки говорят сами за себя. Не покорность и смирение, но гнев, ярость, неистовство – вот что порождено в поэзии Шевченко исходным абсолютным страданием. Именно поэтому ложной оказывается еще одна (более поздняя) проекция поэтической репутации Шевченко – «амплуа Некрасова»: образ «народного заступника», борца против угнетения слабых и обездоленных. Сходство с Некрасовым здесь столь же частное и несущественное, как и близость «народной» стилистике Кольцова. Некрасов выступает скорее как бытописатель, «аналитик», проповедник, причем нередко сам (как в знаменитой «Элегии» 1874 года) понимает сомнительность своей позиции, ставшей в шестидесятые годы общим местом, «модой»:

Пускай нам говорит изменчивая мода,

Что тема старая страдания народа…

А в великой поэме «Кому на Руси жить хорошо» народный заступник Некрасов (вопреки штампам советского литературоведения) и вовсе приходит к прямому отрицанию сугубо сословных причин народных бедствий. Счастье как таковое оказывается внесословной категорией, потому-то семерым крестьянам-странникам и не удается найти ни счастливого попа, ни – тем более – помещика. Перед грехом, равно как и перед счастьем, равны все сословия, более того:

…мужик! Мужик! Ты грешнее всех,

И за то тебе вечно маяться!

Совсем иначе дело выглядит у Шевченко – он неудержим в яростном обличении национально-религиозных (католики, иудеи) и общественно-сословных истоков тяжких страданий простых украинцев:

I на Укрáїнi добро…

Воно б, може, так i сталось,

Якби не осталось

Слiду панського в Украйнi.

Впрочем, дело даже не в яростных призывах к насилию в стихах Шевченко:

Як понесе з України

До самого моря

Кров ворожу…

Самое удивительное в зрелых стихотворениях и поэмах украинского поэта – степень обобщения изображаемых событий. Кто бы ни действовал в тех или иных конкретных историях, главными персонажами выступают не только и не столько герои, сколько национальные и религиозные стихии, нации как таковые:

А гайдамаки мовчки ждали,

Поки поганцi ляжуть спать,

Лягли, i в голови не клали,

Що їм вже завтра не вставать.

Ляхи заснули, а iуди

Ще лiчать грошi уночi…

Что-то подобное через столетие читатель увидит в бабелевской «Конармии»: не красные воюют с белыми и даже не Советская Россия с Польшей, но в стихийную, неуправляемую смертельную схватку оказываются вовлеченными национальные стихии – казаки, поляки, евреи. В стихах Шевченко Добро и Зло вырастают до вселенских масштабов – как тут не вспомнить о современных культовых фэнтези! Однако всемирная мистерия о борьбе Добра и Зла у Шевченко разыгрывается именно на территории Украины – и в географическом, и в духовно-историческом смысле слова. Впрочем – в отличие от бабелевского предвечного хаоса, – в Шевченковом космосе ориентиры расставлены четко: свойства Добра прочно соединены со всем украинским.

Здесь самое время упомянуть еще об одной ипостаси Шевченко-поэта – ее можно назвать по-разному: «историософской»,