– Так они обычно и делают, все верно.

Цезарь кивнул. Медленно повернулся, посмотрел на обвиняемого, сжал губы и вернулся к свидетелю:

– А правда ли, что, когда Пердикка, Архелай и Аэроп, знатные горожане, пришли к тебе за советом, что делать с наместником Гнеем Корнелием Долабеллой, обвиняемым, также присутствующим в этом зале, ты посоветовал обратиться к римскому правосудию, дабы избежать жестоких столкновений в вашей провинции?

– Верно, это я и посоветовал.

Цезарь снова кивнул и покосился на судей: несмотря на готовность полностью оправдать Долабеллу, сенаторы с неподдельным любопытством прислушивались к словам бывшего жреца. Цезарь с самого начала предполагал, что сенаторы непременно прислушаются к такому свидетелю, как почтенный старец, к тому же жрец, воспитанный и хорошо образованный. Было трудно, даже, пожалуй, невозможно заставить их отказаться от оправдания Долабеллы, но сомнения и угрызения совести стали бы трещиной в непроницаемой броне, с которой Цезарь столкнулся в этот день.

– А правда ли, что обвиняемый Гней Корнелий Долабелла в бытность свою наместником ввел налоги на починку Эгнатиевой дороги, которая так и не была произведена, и на перевозку пшеницы, якобы доставляемой из Египта, а в действительности – из самой Македонии, похитил статуи и другие ценные вещи из храма Афродиты в Фессалонике и, не удовлетворившись всеми этими злодеяниями, изнасиловал Мирталу, молодую аристократку, до тех пор целомудренную и благонравную девицу?

– Да, наместник сделал все это, – подтвердил Орест, стараясь, чтобы его слабый голос звучал как можно тверже.

Его слова прозвучали негромко – у старика не хватало сил, – но правдоподобно, достоверно и убедительно. Римские сенаторы почувствовали себя неуютно. Опустив глаза, они сделали вид, что поправляют подушки и тоги, удобнее устраиваясь в своих креслах.

– Свидетелю, который это утверждает, я ничего не платил, – продолжал Цезарь, – его поездку в Рим македоняне оплатили из тех небольших, заметьте, средств, которые оставил им обвиняемый. – Цезарь не упускал случая назвать Долабеллу именно так. – Орест не питал неприязни к обвиняемому до того, как тот приехал в Македонию и, к сожалению, вмешался в его жизнь и жизнь других македонян. Этот почтенный бывший жрец, честно и праведно проживший долгую жизнь, уважаемый достойнейшими людьми Македонии и уважающий наши законы, наше правосудие, столкнувшись с вполне объяснимым гневом некоторых македонян, требовавших отомстить несправедливому и бесчестному наместнику, осквернявшему имя Рима везде, где бы он ни оказался, советует своим согражданам не бунтовать, не поднимать восстания против римской власти, а довериться нашим законам, нашему правосудию и в этом суде, нашем суде, разоблачить преступления обвиняемого в надежде на справедливый приговор. Этот почтенный и склоняющийся перед законом человек, которого мы видим перед собой, указывает на обвиняемого Гнея Корнелия Долабеллу как на виновника ужасающих злодеяний, тем более мерзких, что все они совершались посредством власти, данной ему Римом для честного правления, а не для унижения граждан, для поддержания их благополучия, а не истощения их средств, для обогащения, а не разграбления римской провинции. У защиты может возникнуть соблазн оправдать преступления обвиняемого под тем предлогом, что насилие имеет место всегда, что любые земли подвергаются разграблению и опустошению во имя высших целей, таких как победа в войне. Возможно, вы захотите напомнить, что сам Сулла, по законам которого проходит это разбирательство, разграбил храмы Олимпии и Дельф, но все мы знаем, что перед ним стояла высшая цель – собрать средства для содержания войска, брошенного против грозного Митридата Понтийского. А в Македонии сейчас мир, и ничто не может преуменьшить, оправдать или смыть преступления, совершенные обвиняемым Гнеем Корнелием Долабеллой против жителей этой римской провинции. Все, что делал обвиняемый, было в его собственных интересах, а не в интересах римского государства.

Затем Цезарь подробно расспросил Ореста о статуях, похищенных из храма Афродиты, попросил описать, как на его глазах изваяния грузили в наместнические колесницы, а также перечислить, какие еще сокровища забрали из храма. Старик рассказал обо всем в подробностях, неторопливо, но правдоподобно, не очень громко, но вполне понятно. К тому же было заметно, что его обуревает едва сдерживаемый гнев из-за ограбления храма, столь священного для него и всех македонян.

– Клянусь Юпитером, больше никаких вопросов! – воскликнул Цезарь, довольный ответом старого жреца.

– Все прошло отлично, – сказал Лабиен, когда он сел рядом.

– Да, – согласился Цезарь, наливая себе воды из кувшина, – но меня волнуют вопросы Котты. И то, как Орест поведет себя после них. Он вспотел. Видишь? Он измотан. Возможно, мне следовало быть более кратким.

Лабиен посмотрел на Ореста: старик действительно вспотел и выглядел усталым.

– Возможно. Но говорил он очень убедительно. И его слова необходимы нам.

Цезарь кивнул и отпил воды.

Аврелий Котта поднялся с места и встал напротив свидетеля, уставившись в пол. Опытный защитник казался растерянным, но это был внешний эффект. Он начал говорить, глядя на собравшихся и повернувшись к свидетелю спиной – тот не мог видеть его губ и лица.

– Итак, теперь мы должны поверить, что сей дряхлый чужеземец, – Котта произнес эти два слова презрительно, но по-прежнему сдержанно, – видел, как наместник Долабелла совершил святотатство, разграбив священный храм. Не так ли, старик?

Орест не отзывался. Котта назвал его «дряхлым чужеземцем», зная, что благородный и почтенный старик произвел благоприятное впечатление на многих судей; прежде чем разнести его в пух и прах, он желал убедиться, что сведения, полученные им прошлой ночью, верны. Он все еще опасался, что предполагаемая предательница водит его за нос. Котта был предельно осторожен.

– Я спросил, старик Орест, должны ли мы верить твоим показаниям, – настаивал Котта, стоя спиной к свидетелю: все в зале отлично слышали его, хотя он не повышал голоса.

Свидетель по-прежнему не отвечал.

– Любопытно, старик-чужеземец не желает отвечать из презрения к моим вопросам, к защитнику или к суду? Или ты понимаешь только латынь обвинителя, но не мою?

Аврелий Котта повернулся к свидетелю и судьям.

Орест молчал. Он был человеком воспитанным. Латынь не доставляла ему затруднений, хотя его родным языком был греческий. Но поскольку Котта не смотрел ему в лицо, произносил слова недостаточно громко и отчетливо и говорил, повернувшись к нему спиной, старик молчал, сбитый с толку: он не знал, начался новый допрос или еще нет.

– А может, старик плохо слышит? – обратился Котта ко всем присутствующим.

По залу пробежал ропот.

Помпей посмотрел на одного из преконов. Тот встал и потребовал тишины:

– Favete linguis!

Голоса смолкли.

– Ради всех богов, слышать не обязательно, чтобы опознать того, кто грабит храм, – продолжил Котта, распаляясь все сильнее. – Чтобы узнать того, кто