якобы совершает преступление, достаточно просто видеть. Не будем больше мучить почтенного старца.

Он позволил себе улыбнуться. Его сотоварищ Гортензий, сидевший в углу, отведенном для защитников, тихонько хихикнул, и публика залилась смехом.

Котта назвал старика «почтенным»: было ясно, что он старается выставить Ореста бесполезным мешком с костями. Речь его звучала тем более насмешливо, что он всякий раз указывал на уважение, которым тот пользовался в обществе.

– Орест! – продолжил он, произнося каждое новое слово как можно громче и отчетливее, будто разговаривал с глухим, к тому же слабоумным. – С какого расстояния ты наблюдал за тем, как наместник грабит храм Афродиты?

Защитник пристально смотрел старцу в лицо. На вопрос, прозвучавший всего в нескольких шагах от него, Орест ответил незамедлительно:

– Наместник оцепил всю площадь, – объяснил он, – но я лично видел, как он выходил из храма Афродиты вместе с легионерами, несшими статуи и остальные сокровища.

– С какого расстояния? – повторила Котта, по-прежнему достаточно громко.

– Не помню… около пятидесяти шагов. Может, чуть меньше…

– Ага. – Защитник повернулся к публике, снова взглянув на свидетеля и добавил, повысив голос: – Итак, в этом помещении есть сестры обвинителя. Знаком ли с ними свидетель?

– Знаком, – признался Орест.

Цезарь насторожился. Лабиен тоже.

– Живя в Риме, я ужинал у обвинителя, – уточнил свидетель.

– Прекрасно, – согласился Котта. – Не вижу в этом ничего дурного. Вопрос в другом, – продолжил защитник защиты. – Свидетель знаком с двумя женщинами, которые сегодня присутствуют в зале и находятся менее чем в тридцати шагах от нас. Я прекрасно вижу их. Не мог бы свидетель указать на этих женщин?

Орест понял вопрос и осмотрел публику, но его зрение притупилось с годами, и он видел лишь смутные овалы, недостаточно четкие, чтобы опознать кого-либо.

– Может ли свидетель со своего места, – продолжил Котта еще язвительнее, – указать хотя бы на одну женщину, находящуюся среди публики?

Орест морщил лоб, но все расплывалось в тумане.

– Сейчас не могу, – признался он. – Мое зрение сильно ухудшилось за последние несколько недель. Раньше я видел гораздо лучше.

– Разумеется… – Котта не глядел на Ореста и не повышал голоса, однако большинство собравшихся разбирало его слова – слышал он, конечно, тоже гораздо лучше, и мы должны в это поверить.

– Что?.. – спросил Орест. – Я плохо расслышал конец предложения… Или это был вопрос?

Гортензий снова расхохотался, а вслед за ним – и немалая часть присутствующих. Больше всего Цезаря опечалило то, что засмеялись многие сенаторы, члены суда.

Котта не умолкал.

Он снова повернулся к свидетелю и заговорил громко и ясно, желая, чтобы тот как следует расслышал его:

– Вчера свидетель ужинал у обвинителя?

Орест собрался было ответить, но застыл с приоткрытым ртом под пристальным взглядом судей, моргая и ничего не говоря.

– Свидетель может быть откровенным, – спокойно продолжал Котта. – Свидетель имеет право обедать, ужинать и общаться с защитником, вызвавшим его в суд для дачи показаний. В этом нет ничего плохого.

Орест по-прежнему молчал.

Котта решил объяснить его молчание:

– Возможно, свидетель не помнит, ужинал он вчера у представителя обвинения или нет.

Орест собирался подтвердить это, но знал, что признание поставит его в невыгодное положение.

– Так ужинал ли вчера свидетель у обвинителя?

Посреди огромной базилики вопрос прозвучал сурово и беспощадно.

Римский форум

Прошлой ночью

– Кто был сегодня вечером в вашем доме? – к удивлению женщины, спросил один из людей в капюшонах.

– Какое это имеет отношение к делу? – спросила женщина; пойдя на предательство, она, однако, не собиралась давать им никаких сведений, кроме тех, что требовались для поражения Цезаря в суде.

– Это поможет мне на завтрашнем допросе, – объяснил человек в капюшоне.

Ночь была так же черна, как помыслы людей в этой части Римского форума, рядом с tabernae veteres.

Базилика Семпрония, Рим

Суд над Долабеллой, prima actio

Орест силился, но не мог вспомнить и на всякий случай решил солгать.

– Да, вчера вечером я ужинал у защитника по македонскому делу.

– Это неправда! – воскликнул Аврелий Котта.

Защитник не мог сказать, откуда ему это известно, но, дав понять Оресту, что знает о нем больше, чем тот сам может вспомнить, поверг его в полное замешательство. Котта прекрасно осознавал, что ведет себя жестоко по отношению к старику, но на суде нет места состраданию.

– Свидетель вчера не ужинал с обвинителем, – продолжал Котта, – однако сам он этого не помнит. Помнит ли свидетель, завтракал он сегодня утром или нет?

– Конечно, я всегда завтракаю, – сказал Орест, хотя не был уверен в этом. Воспоминания о далеком прошлом казались более яркими и четкими, память же о вчерашнем дне была туманной, размытой. Он ничего не понимал. Что с ним?

– Помнит ли свидетель, что ел на завтрак, что на обед? Козье молоко, каша, мясо, орехи, может быть, вино? – не унимался Котта.

Орест не помнил, что ел на завтрак, и даже не был убежден в том, что вообще завтракал. Еще одна ложь явно не могла пойти ему на пользу – защитник, по всей видимости, знает о нем все.

– Не помню, – признался он.

Цезарь покачал головой. Память Ореста за последние месяцы действительно ослабла, но раб не мог сообщить об этом. Это что-то совсем личное… Кто же его предал?

Котту осенила превосходная мысль:

– Помнит ли свидетель, кого из публики я просил его указать на этом допросе?

Орест вроде бы помнил.

– Да.

Котта провела языком по пересохшим губам и снова спросил:

– Кого же я просил указать?

Орест открыл было рот, но замер, не произнеся ни слова.

– Кого? – напирал Котта.

Полная тишина в зале.

– Я не помню, – признался Орест через несколько секунд.

Котта знал, что больше вопросов не потребуется.

Он повернулся к публике, затем к суду и заговорил резко, как человек, который, по его мнению, излагает неоспоримые доводы:

– Этот человек ничего не слышит и не видит, даже не помнит, о чем его спрашивали несколько мгновений назад. Обвинитель попытается убедить нас, что умственные способности свидетеля ухудшились недавно, в последние недели, но я думаю, что это не так. Судьи Рима, мы имеем дело не с почтенным старцем, бывшим жрецом священного храма Афродиты в Фессалонике, а с дряхлым существом, лишенным слуха, зрения и памяти. Можем ли мы верить тому, что этот свидетель якобы видел и слышал? Верить, что он к тому же запомнил происходившее в Македонии несколько месяцев назад? Итак, сначала обвинитель предъявил нам свидетеля, купленного на его деньги, затем старика, который ничего не видит, не слышит и не помнит, приказав тому повторять собственные слова. Тоже купленный свидетель – полоумный старик, лишенный памяти