этого не может быть. В голове крутился водоворот мыслей, и Цезарь ничего не ответил. Просто промолчал.

Гортензий почувствовал себя увереннее, заставив противника замолкнуть. Затем повернулся к Миртале, которой пока не задал ни одного вопроса.

– Когда к тебе домой пришел наместник, в какой одежде ты была, женщина? – осведомился защитник защиты.

– Какая на мне была одежда? – удивленно повторила Миртала.

– Мы имеем дело еще с одним глухим свидетелем? – Гортензий повернулся к публике. – В Македонии, как видно, начинают страдать с юных лет.

Он рассмеялся, а вместе с ним – многие из присутствующих и почти все судьи.

– На мне была туника! – крикнула Миртала, чтобы перекричать смех.

Гортензий снова повернулся к ней.

– Надо же: она видит, слышит и даже говорит, – издевательски заметил он, вызвав еще один взрыв смеха. Но внезапно его лицо стало суровым. – Всего лишь туника? В таком наряде молодая македонянка по обычаю встречает мужчин?

– Нет, обычно я надеваю сверху мантию наподобие паллы, которую, как я вижу, носят римские женщины, когда выходят из дома.

– Но ты была одета в простую тунику и открыла дверь, – настаивал Гортензий.

– Он был наместником Македонии, – объяснила Миртала и, ко всеобщему удивлению, вызывающе добавила: – Я должна была не впускать в свой дом наместника, назначенного Римом для управления Фессалоникой? Так я должна была поступить?

Гортензий неподвижно стоял перед девушкой.

В зале воцарилась тишина.

Цезарь кивнул, восхищенный ее смелостью.

– Вопросы, девушка, задаю я, – наконец сказал Гортензий. – Свидетель, в данном случае свидетельница, должен ограничиться ответом, но, поскольку ты спрашиваешь, я отвечу: женщина, считающая себя порядочной, не открыла бы дверь; она приказала бы открыть рабыням, а сама отправилась бы в свои личные покои, чтобы приодеться, и не предстала бы перед наместником в столь легкомысленном и вызывающем виде. Вот как следовало вести себя, девушка. Но ты решила предстать перед наместником не в целомудренном виде, а как продажная женщина, и отдалась ему как последняя шлюха, поскольку стремилась опорочить его перед всеми.

– Если я отдалась наместнику как шлюха, то он забыл мне заплатить, – возразила Миртала, вновь проявив дерзость, обескуражившую как защитника, так и присутствующих в зале.

Цезарь неподвижно смотрел перед собой. Храбрость девушки вызвала у него уважение, но мысли были заняты другим.

– Они все знают, – тихо сказал он Лабиену.

– О чем?

– О том, что она встретила его в легкомысленной одежде, – шепотом объяснил Цезарь. – Я говорил это только одному человеку.

Лабиен сглотнул слюну и не ответил.

Гортензий продолжил допрос. Он вел себя напористо, яростно: ему хотелось стереть следы дерзости с лица этой молодой женщины, которая осмелилась перечить ему в суде, в его вотчине.

– А был ли в доме кто-нибудь еще, когда ты впустила наместника?

– Нет, но я не могла его не впустить…

Гортензий не позволил ей закончить, оглушив ее потоком обвинений:

– Ты открыла ему полуголая, приняла его одна, когда мужчин в доме не было – ни отца, ни брата, ни других родственников мужского пола. Тебе это было выгодно, и ты нарочно все подстроила. – Затем повернулся к публике, не останавливая пылких обличений: – Она обманула наместника, охмурила, желая осрамить, как я и предполагал. Все это не более чем уловка чужеземцев, желающих опорочить наше правление в Македонии. Эти люди хотели поднять бунт. Они лишь делают вид, что подчиняются нашим законам, на самом же деле искусно пытаются подорвать наш авторитет изнутри. Они гораздо опаснее, чем вооруженные воины на поле брани, где их громили римские легионы. Они хотят уничтожить нас здесь, в Риме, разрушить наше правление, рассчитывая на содействие подлинных врагов Сената, – он покосился на Цезаря, – которые, не то в силу извращенности своей натуры, не то по наивности – не знаю, что хуже, – дают поддержку, прикрытие и слово этим лжецам, этой лживой женщине, и где? Здесь, в самом сердце Рима, в базилике Семпрония, на Форуме нашей столицы.

Миртала открыла было рот, чтобы произнести слова, которые, по ее мнению, были чрезвычайно важны – она не могла отказаться впустить наместника провинции, – но Гортензий поднял обе руки, чтобы заставить ее замолчать, и девушка, опечаленная неудачной попыткой защитить себя от несправедливых обвинений, чувствовавшая себя совершенно одинокой, умолкла.

– Женщина, девушка, – добавил Гортензий, – должна не только быть порядочной, но и вести себя должным образом, – произнес он как приговор.

– Этот человек меня изнасиловал! – в отчаянии воскликнула Миртала и указала на Долабеллу. – Изнасиловал и сломал мне жизнь…

Она разрыдалась. Безжалостный Гортензий подошел к ней почти вплотную и прокричал, брызгая слюной, капли которой, казалось, падали ей на лицо.

– Все это ложь! Выдумки развратницы, водящей за нос мужчин, которая теперь выжимает притворные слезы, пытаясь нас растрогать! – Он склонился перед Мирталой, чтобы говорить на уровне ее ушей, будто собирался поведать секрет, но потом заговорил во весь голос, так, чтобы слышал весь зал: – Слезы тебе не помогут. – Он снова рассмеялся и обратился к суду: – Один свидетель куплен, другой беспамятен и безумен, а третий получил по заслугам. Таковы показания, представленные обвинением.

Миртала плакала.

Лица судей были непроницаемы.

Помпей обратил внимание, что в базилике темнело. Было уже поздно. Лучше, подумал он, продолжить в другой день.

Цезарь смотрел на Корнелию.

LIII

Предательство близкого человека

Рим, 77 г. до н. э.

Цезарь быстро шагал через город. Путь с Форума, от базилики Семпрония до дома в Субуре, он проделал незаметно для себя, глядя перед собой широко открытыми, немигающими глазами, плотно стиснув зубы. Его душила ярость.

Верный Лабиен едва поспевал за ним.

Они молчали и за всю дорогу не проронили ни слова. Лабиен никогда не видел Цезаря в таком гневе.

Добравшись до дома Юлиев, молодой pater familias ворвался в атриум, как дикий лев на venatio. Однако никто не собирался охотиться на этого зверя – по крайней мере, тем вечером. Сейчас охотился он сам.

– Где она? – спросил он растерявшихся рабов. Даже Лабиен не сразу сообразил, кого он имеет в виду.

– Где она? – повторил Цезарь.

Лабиен вспомнил, какими глазами тот смотрел на публику: Цезарь был уверен, что в его поражении виновен один из домашних, сообщивший защитникам сведения, необходимые для очернения его свидетелей. Стало понятно, что друг подозревает собственную жену.

– Ради всех богов! – воскликнул Цезарь. – Где Корнелия?

Рабы по-прежнему не знали, что ответить.

– Что ты задумал? – осторожно спросил Лабиен.

Он не верил, что Корнелия способна предать Цезаря, и поражался тому, что друг может так думать.

Цезарь был вне себя: он бросился обыскивать внутренние покои, затем спальни – свою собственную, Корнелии