— Несомненно, главным в этой череде событий было сильнейшее переживание, которое я испытала в доме, где полтора века назад была похищена скрипка. И существует единственное объяснение того, почему я так ясно ощутила присутствие Георгия в Хоровом зале. Русский еще не успел покинуть место преступления, и его чуть было не обнаружил Агостини, зашедший туда по чистой случайности, потому что заблудился. К счастью, когда он вошел, Георгий уже поднимался по лестнице и успел спрятаться за креслами.

— То есть, пока Агостини находился в зале, — заключил Пердомо, — Георгий оставался там. Если бы маэстро на свое несчастье заметил русского, у нас был бы не один труп, а два.

— Где скрипка, которую унес Георгий?

— Она находится в распоряжении суда. Когда судья сочтет это возможным, скрипку получат родители Ане, ее законные наследники. Весьма вероятно, что дон Иньиго попытается избавиться от инструмента, потому что от него, как объяснила мне Кармен Гарральде, исходят дурные вибрации. Кто знает? Возможно, скрипка окажется в руках Сантори, которая готова выложить за нее больше денег, чем другие.

Не проведя и пяти минут в компании Милы, инспектор убедился в том, что, несмотря на его опасения, в обществе этой женщины всегда приятно находиться. Он с удивлением поймал себя на мысли, что хочет, чтобы пациент, которого она ждала, вообще не приходил, хочет избавиться от тягостного ощущения, что их могут в любой момент прервать.

— Последними словами Рескальо были: «Теперь вы должны мне помочь», — продолжал Пердомо. — Я сразу же понял, что он просит меня помочь ему умереть, потому что боль, которую он испытывал в тот момент, была невыносимой. Несколько дней назад отец Ане объяснил мне, в чем заключается церемония сеппуку, в которой на самом деле предусматривается присутствие доверенного лица, помогающего совершить самоубийство.

— Он умер прямо там?

— Нет, в больнице, несколько часов спустя. Смерть посредством сеппуку такая медленная и такая мучительная, что даже самураи не были готовы ее принять. Бусидо, кодекс, которым они руководствуются, предусматривает присутствие кайсакунина — помощника, в его обязанности входит положить конец мучениям. Он стоит рядом с катаной в руке и по знаку умирающего отрубает ему голову. Некоторые даже не протыкают себя тантё. Они заранее просят своего помощника отсечь им голову, как только они начнут вонзать нож в живот. Вчера вечером в аэропорту Рескальо хотел, чтобы я стал его кайсакунином.

— А тебе не хотелось помочь ему умереть?

— Этот несчастный так страшно кричал, — ответил Пердомо, — что мысль о том, чтобы применить оружие, приходила мне в голову, не отрицаю.

— А если бы тебе гарантировали полную безнаказанность, ты сделал бы это?

— Возможно, хотя не могу утверждать наверняка. Меня останавливал не только страх перед юридическими последствиями. С одной стороны, мне хотелось покончить с этим ужасом, понимая, что с такими ранами у итальянца мало шансов выжить, а с другой — я надеялся, что он все-таки останется в живых, предстанет перед судом и будет иметь возможность сожалеть о своем преступлении в течение двадцати лет. Но есть еще одна деталь, которая долго будет меня мучить.

Инспектор уныло склонил голову, и Милагрос почувствовала, что, если она его не ободрит, он не сможет снять с души гнетущую его тяжесть. Психолог осторожно погладила руку Пердомо, и это действительно помогло ему заговорить.

— Как я тебе уже рассказывал, отец Ане детально описал мне ритуал сеппуку. Мне кажется, в какой-то момент я мог бы предотвратить самоубийство Рескальо, но не сделал этого. Как только он понял, что не сможет сесть на самолет, он решил покончить с собой по-японски, потому что провел детство в Осаке, а японский ритуал предписывает прежде, чем вонзить в себя тантё, сложить стихотворение. Рескальо не был поэтом, он был музыкантом, и вместо того, чтобы сочинить стихи, он предпочел сыграть «Лебедя» Сен-Санса. Это была его лебединая песня, или, если хочешь, зеппитсу.

Пердомо имел в виду прощальное стихотворение, также называемое юйгон, которое самураи слагают накануне самоубийства. В нем они описывают мысли и чувства, испытываемые ими в данный момент. Два японских слова, выражающие это понятие, имеют почти одно и то же значение: «последнее замечание» или «высказывание, оставляемое позади».

— Тогда я, конечно, этого не понял, — продолжал объяснять инспектор, — но затем Рескальо сделал одну вещь, которая должна была меня встревожить. Дон Иньиго сказал мне, что древние самураи заворачивали тантё в рисовую бумагу, так как умереть с руками обагренными кровью почиталось бесчестьем. Когда Рескальо начал укладывать виолончель в футляр, он вынул шпиль и обернул его тем, что было у него под рукой, носовым платком. Это мне показалось очень странным, и я готов был отдать приказ немедленно надеть ему наручники, но почему-то этого не сделал, и он получил возможность вспороть себе живот. В какой-то момент я инстинктивно почувствовал, что он хочет покончить с собой, но не сумел ему помешать.

Рука Милагрос с чувством сжала руку Пердомо, и он ответил ей тем же.

— Глупо себя упрекать, — сказала женщина. — Во-первых, потому что человек, решивший расстаться с жизнью, рано или поздно это сделает. Если бы Рескальо не покончил с собой в аэропорту, он сделал бы это на следующий день в тюремной камере. Но кроме того, для такого человека, как он, не являющегося закоренелым убийцей, смерть, возможно, была наилучшим выходом. Поэтому ты не должен корить себя за то, что мог помочь ему и не помог, ибо в конечном счете ты ему помог — помог навсегда соединиться с любимой.

Пердомо был несказанно рад, что как раз в этот момент раздался звонок в дверь, означавший прибытие очередного пациента, так как в противном случае — и в этом инспектор был абсолютно уверен — этот миг стал бы началом его романа с Милагрос.

Мадрид, год спустя

— Сколько времени? — нетерпеливо спросил Грегорио с заднего сиденья внедорожника, за рулем которого была Элена Кальдерон.

Пердомо, сидевший рядом с Эленой, даже не потрудился взглянуть на часы. В последние десять минут он уже два раза сверялся с ними по требованию сына.

— У нас достаточно времени, Грегорио. Не надоедай, — ответил он, пытаясь протереть изнутри ветровое стекло, запотевшее из-за начинавшегося дождя.

Все трое провели прекрасный день в горном городке Кихорна, в доме родителей Элены, где их угощали великолепными косидо,[42]а теперь направлялись в Национальный концертный зал, где японка Сантори Гото должна была выступить с Национальным оркестром Испании под управлением нового дирижера. Жоан Льедо был вынужден оставить свое место после того, как в печати появились статьи о его симпатиях к неонацистской организации Антисемитский фронт. Хотя Пердомо никогда не говорил об этом своей новой подруге Элене, именно он посоветовал журналистам присмотреться к неонацистским связям Льедо. Благодаря этому спор между тромбонисткой и дирижером оркестра не кончился в суде. Как только Льедо перестал быть художественным руководителем Национального оркестра, Элена смогла заслуженно занять место первого тромбона. Но в тот вечер она не выступала, так как в программе были пьесы для струнного оркестра.