звяканья ее браслетов, скользящего шелеста шали или шуршания брюк. Пенстемон указывала Флоре путь. Асема подалась вперед, но не могла сказать, задержалась ли сейчас Флора у секции мемуаров или у раздела политики. Катери не слышала, как Флора просматривала «Историю коренных народов» и остановилась у прилавка из обломков яхты. Флора, казалось, колебалась перед входом в исповедальню. Я оставила ее дверь открытой.

Флора вошла в исповедальню. Я кивнула Асеме, шагнула вперед и вытащила из кармана листок бумаги, который Пенстемон дала мне, потому что считала, что Флора нуждается в прощении. Она написала слова отпущения грехов. Indulgentiam, absolutionem, et remissionem peccatorum tuorum tribuat tibi omnipotens, et misericors Dominus. Amen[167]. Я принялась медленно читать на латыни эти слова, которые, вероятно, было больно слушать, пока не дошла до самого конца. Затем твердым тоном я произнесла: Ego te absolvo. Последовали пауза, молчание, тяжелое ощущение раздумья. Затем мы все вместе произнесли одно из самых красивых предложений на английском языке.

Иди с миром.

Ничего. Она все еще была там. Грустная, выжженная, затхлая, одинокая. Я сжала голову руками, чтобы сдержать рвущиеся наружу мысли. Там что-то было. Там непременно должен был быть ключ. Я бы попробовала что угодно.

– Подождите минутку, – сказала я. – Я знаю ее любимое предложение. Слушайте!

Накануне я говорила о Прусте. Однажды я и в самом деле выучила наизусть найденную у него фразу, которую, как я знала, Флора любила так же, как я.

Слабый стук в окно, как будто что-то об него ударилось; вслед за тем сыпалось много чего-то легкого, точно из верхнего окна кто-то сыпал песок; потом это нечто сыпучее начинало распространяться вширь, постепенно упорядочивалось, подчинялось определенному ритму, становилось текучим, звонким, музыкальным, неисчислимым, безбрежным: это был дождь[168].

Ничего. Но я чувствовала, что она слушает, как всегда чувствуешь внимание аудитории.

– Это был дождь, – проговорила я громче.

Она определенно цеплялась за мои слова. Мысли проносились в голове, касаясь то нынешнего, то прошедшего. Потом я натолкнулась на место, которое показалось мягким и болезненным; осталась там и нашла еще несколько слов, которые застряли во мне. Слов, которые, как я в отчаянии подумала, могли ей понадобиться, потому что, возможно, она преследовала меня из чувства собственного достоинства. Может быть, она нуждалась в том же, в чем леди с костями. Она нуждалась в благодарности. Я стиснула зубы и попыталась сосредоточиться, несмотря на свое негодование. Это было нелегко, но я выложила все начистоту:

– Хорошо, Флора. Сдаюсь. Ты спасла мою мать. Ты многое сделала.

И тут меня осенило. Может быть, я обязана Флоре всем. Она заставляла мою мать быть трезвой и не употреблять наркотиков, пока та была беременна мной. Возможно, я была обязана Флоре баллами за тест на IQ, который прошла так успешно, что, кажется (Джеки рассказала мне об этом позже), все подумали, будто я сжульничала. Возможно, я была обязана Флоре своей любовью к книгам, своим словам, своим выживанием. Но должна ли я была благодарить ее? И была ли моя издевательская благодарность настоящей? И поскольку эта благодарность была вынужденной, могла ли я заставить Флору вернуться туда, откуда она явилась? Или обмануть ее?

– Миигвеч аапиджи[169], Флора. – Я произнесла эти слова в том особом регистре, который выражает что-то истинное, каким бы раздражающим оно ни было, или передает сокрушенные чувства. – Спасибо, что спасла мне жизнь.

Последовала напряженная пауза, после чего раздались тихий вздох, нежное постукивание деревянных четок. Глаза Асемы распахнулись. Она тоже слышала, как Флора выходила из исповедальни. Я оставила нашу входную дверь – синюю дверь – открытой. У входа в магазин заскрипел пол. Воздух изменился. Ее шаги замерли. А потом раздались приглушенный шепот и тонкий свист, когда она вышла в иной мир.

– Может, мне закрыть дверь? – спросила Катери.

Но когда она шагнула вперед, налетел порыв ветра и с силой захлопнул дверь. Удар разошелся эхом, сотрясая окна и книги в витринах. Этот грохот чуть не прикончил меня. Катери удивленно рассмеялась.

– Счастливого пути, – сказала она.

– Что это было?

Все еще смеясь и положа руку на сердце, Катери проговорила:

– Раньше я бегала по дому с мамой, хлопая дверями ради забавы. Она всегда говорила, что так люди изгоняют призраков. Я думаю, это означает, что она счастлива.

Возвращение Туки

После того как Флора ушла, я открыла дверь в исповедальню, достала портативную звуковую систему, которая хранилась там, куда священник ставил ноги, и отложила в сторону табличку с надписью «Не входить. Наша страховка не покрывает проклятие», после чего села на скамью с продавленной темно-бордовой кожаной подушкой, навсегда примятой задницей священника.

Я не могу вспомнить, чтобы прочла полное имя Флоры в книге, когда наткнулась на простое предложение, которое чуть меня не прикончило: «Ее звали Лили Флорабелла Труакс». Но Пенстемон и Асема были правы. Я проницаема. Даже сейчас, вспоминая это имя, я начала расплываться, разделяясь на части, растворяясь, как будто мои клетки пытался захватить поток голодного воздуха. Придя в себя, я все поняла. Я тщательно скрывала себя в облаке неведения, но теперь поняла. Лили Флорабелла.

Моя мать швырнула меня на пол, когда мне было восемь, потому что я пыталась помешать ей выйти за дверь. Она сбила меня с ног, как заправский борец. Вышибла из меня дух. Оставила лежать на полу. Она перешагнула через меня, начав свою ежедневную охоту за забвением. Я так и не простила ее, но это был единственный, насколько я помню, момент, связанный с настоящим насилием. Просто я оказалась рядом с ней в минуту ее ничтожества, ее затерянности в пространстве. Но помимо этого внезапного, шокирующего движения заправского борца я не могу назвать ни одного случая, который причинил бы мне бо́льшую боль. В моем детстве было так много одиночества. Но я прошлась по нему розовым ластиком и стерла боль.

По сравнению с жизнью других людей, которых я узнала в тюрьме, и людей, с которыми росла, моя жизнь была не такой уж тяжелой. Я придаю слишком большое значение тому, что иногда мне доводилось драться с собаками за объедки, побираться и воровать еду, но благодаря нашим соседям и родственникам еда у меня все-таки была. Никто не жаловался на то, что я ее крала, и часто соседи давали мне больше того, что я у них брала. И хотя мать не любила меня, она не испытывала ко мне ненависти. И все же я ее возненавидела.

Вы не можете смириться с тем, что