на постоянную работу, а в 1944 году – 67,7 %. Каждый третий из тех, кого предполагалось мобилизовать, так и не явился[903]. Многие мобилизованные бежали по пути в училища или на заводы, шахты, стройки, куда их отправили. После прибытия рабочих руководители предприятий теряли еще сотни и даже тысячи человек. Общее количество сокращалось за счет военного призыва, болезней и смертей, но больше всего хлопот государству доставляли те, кто просто бежал. В 1943–1944 годах возросла как легальная, так и нелегальная текучесть кадров. В 1944 году многие предприятия теряли столько же рабочих, сколько и набирали, если не больше.

Законы не работали из‐за сложного взаимодействия конкурирующих интересов. Директора некоторых предприятий сообщали о трудовых дезертирах из‐за страха самим подвергнуться уголовному преследованию или желания удержать других рабочих от бегства, другие же делали это весьма неохотно. Колхозы, где находило пристанище большинство беглецов, выигрывали от их труда и отказывались выдавать их. Свои интересы были также у городских и сельских прокуроров, милиции, работников партийных организаций и советов – в зависимости от того, где они находились. Даже в Прокуратуре СССР, надзиравшей за исполнением законов, существовали разные взгляды на их эффективность. Каждая группа считала свои действия необходимыми для выполнения своих обязательств по отношению к фронту, но несогласованность этих действий снижала эффективность государственной политики и обессмысливала ее. Что касается нарушавших закон рабочих, они оставались частью военной экономики, находя работу в сельском хозяйстве или на других предприятиях. В целом нет причин полагать, что они рассматривали дезертирство как форму сопротивления. Конфликт между попытками государства ужесточить законодательство и стремлением рабочих учитывать свои личные предпочтения и потребности своей семьи отсылает нас к более широким вопросам: пределам, до которых государство могло принуждать граждан, и роли репрессивных мер и страха в кампании, направленной на массовое участие в помощи фронту[904].

Ил. 12. Юный токарь на уральском оборонном заводе. 1942 год. Публикуется с разрешения РГАКФД.

Текучесть кадров, дезертирство и ограничение свободы передвижения

В сентябре 1944 года председатель Госплана Н. А. Вознесенский, человек, привыкший смотреть на происходящее прежде всего сквозь призму статистики, направил В. М. Молотову, Л. П. Берии, Г. М. Маленкову и Н. М. Швернику письмо, где привлек их внимание к странной неувязке. В период с момента создания системы профессионального образования под эгидой Главного управления трудовых резервов (ГУТР) в октябре 1940 года по 1 июля 1944 года ГУТР отправило почти 1,7 миллиона молодых рабочих на промышленные и строительные предприятия. Однако, по данным Центрального статистического управления о количестве занятых, только 465 000 бывших учащихся по-прежнему работали. Эти цифры указывали на исчезновение огромной доли рабочих – 72,6 %. Руководство страны искренне недоумевало. Куда делись эти молодые рабочие?[905] Более того, недоумение, вызванное данными о выпускниках ремесленных училищ, распространялось на всех мобилизованных рабочих. За 1942–1944 годы ГУТР, Комитет и Наркомат обороны мобилизовали 5 771 800 рабочих. Но число рабочих, занятых в промышленности, строительстве и транспортной отрасли, за этот период выросло только на 1 820 000 человек. Иными словами, чтобы число постоянно занятых увеличилось на одного человека, государству приходилось мобилизовать троих. Двое других будто испарялись[906]. Проблема распространилась на все отрасли, поэтому промышленные наркоматы, ожидая значительного оттока рабочей силы, привыкли завышать число необходимых им рабочих. Например, по оценкам представителей минометного производства, чтобы в апреле – июне 1944 года набрать еще 12 000 рабочих, требовалось мобилизовать 20 000 человек[907]. Такая огромная убыль объяснялась разными причинами. Рабочие умирали, получали инвалидность или уходили на фронт. Кроме того, заводы втайне накапливали лишних рабочих для выполнения насущных задач вне производственного плана, спущенного им Госпланом. И, конечно, многие просто бежали в неизвестном направлении.

Законодательно ограничивать возможность смены работы начали еще за год до нападения Германии на СССР, когда война в Западной Европе приняла зловещий оборот с точки зрения Советского Союза. После заключения пакта Молотова – Риббентропа советская пресса, притворявшаяся нейтральной, по сути была прогерманской. В мае 1940 года, когда Гитлер оккупировал Нидерланды и Бельгию, а атака на Францию становилась все более неотвратимой, интонация начала меняться[908]. Газеты сообщали о действиях Германии с возрастающей осторожностью. Когда в июне Франция пала, вероятность того, что теперь Гитлер обратит взор на восток, выросла, и советское руководство серьезно увеличило расходы на оборону. Не случайно указ от 26 июня 1940 года, продлевавший рабочий день с семи часов до восьми, а рабочую неделю – с шести дней до семи и приравнивавший опоздание, неявку и уход с работы к уголовному преступлению, вышел всего через несколько дней после поражения Франции.

Согласно указу, рабочих, покидавших рабочее место без разрешения руководства предприятия, приговаривали, после того как народный суд признает их виновными, к тюремному заключению на срок от двух до четырех месяцев. Любого, кто самовольно отлучался более чем на двадцать минут, наказывали исправительными работами на предприятии сроком до шести месяцев с вычетом до 25 % зарплаты[909]. Учитывая, что рабочих необходимо было удержать, увольнение не считалось целесообразной формой наказания. Наоборот, новый указ призван был заткнуть брешь, образовавшуюся в результате принятия более раннего закона от 15 ноября 1932 года, который предписывал предприятиям увольнять рабочих даже за единственный случай отсутствия без уважительной причины. Те, кто не хотел отрабатывать положенный срок после того, как сам подал заявление об уходе, или те, кого не хотело отпускать начальство, порой намеренно не являлись на работу, чтобы вынудить руководство их уволить. На пензенском заводе имени Фрунзе (заводе № 50) из 10 378 рабочих, покинувших предприятие в 1940 году, 43 %, то есть 4457 человек, были уволены за прогулы[910]. Но теперь за прогулы наказывали уже не увольнением, а вычетом из зарплаты.

В первые месяцы после выхода указа государство столкнулось с огромными трудностями, заставляя руководство предприятий и суды ему следовать. Директора отказывались сообщать о прогульщиках, прокуроры на местах не стремились возбуждать уголовные дела, а судьи вопреки закону оправдывали обвиняемых или выносили им мягкие приговоры. Если заседание проходило в народном суде, рядовые рабочие нарушали ход слушания выкриками в защиту обвиняемого. Сопротивление новому закону продолжалось до конца лета, пока государство не развернуло суровую кампанию по борьбе с такими руководителями и судьями, в том числе отдав некоторых под суд. Только тогда соблюдение закона пришло в «норму» и посыпались обвинительные приговоры[911]. В период между обнародованием указа в июне 1940 года и фактическим введением более жестких мер в декабре 1941‐го за незаконный уход с работы было осуждено более 636 000 рабочих