– Ишь новый колокол-то, какой царь пожертвовал! – услышал он возле себя. – Голос-то, голос какой! Все равно что поет!

И тут же сосед рассказал ему, что прибывший из Москвы царь привез с собой колокола и новинку – боевые часы.

С первым ударом колокола стала пустеть площадь. Весь народ устремился к очищенному ото льда протоку, отделявшему Городской остров от Березового. Эта живая волна людей подхватила и понесла с собой Калилу. Через проток переправлялись кто на лодках, кто на плотах. Шумно вошла толпа в крепость и обступила крошечную деревянную церковь, ярко освещенную изнутри множеством огней. Войти в храм Калила не решился и стоял, глядя, как очарованный, на это оживление, на этих людей, ожидавших радостного мига, когда выйдет из церкви крестный ход.

Святая ночь… Чье сердце не охватывал радостный трепет, когда посреди всеобщей тишины раздавалось под тишиною весеннего ночного неба радостное пасхальное песнопение! Чьи глаза не увлажнялись слезами, когда с тихо развивающимися хоругвями впереди выходил из церкви пасхальный крестный ход!..

Калила поддался общему настроению. Новые колокола так и пели, возвещая народу начало великого торжества. Раздалось пение, из церкви стали выносить хоругви – начинался пасхальный крестный ход.

Глазами, затуманенными невольными слезами, увидел Калила шедшего за духовенством высокого роста человека в простой, даже бедной офицерской одежде, резко выделявшейся среди великолепных, горевших золотом одежд следовавших за ним провожатых. Калила сразу узнал, кто это… Словно невидимые крылья подхватили его и вынесли к самому крестному ходу. Ноги подкосились, и он упал на колени. До его слуха, сладостно проливаясь в сердце, доносились звуки веселого пасхального песнопения, возвещавшего миру победу любви Христовой над злом – смертью. Рыдания так и трясли этого подавленного тоскою по родине человека, осознавшего свои ошибки.

Исполин в простой одежде был уже около рыдавшего на коленях Калилы.

– Царь, царь! – воскликнул несчастный. – Прости… Христос воскрес!

Исполин – это был царь Петр – пристально взглянул на рыдающего беглеца, тень промелькнула по его лицу, дрогнули губы, сверкнули недобрым огоньком глаза. Но это было всего на мгновение.

– Воистину воскрес, Афоня! – раздался грубоватый голос Петра. – Встань! Радуюсь о тебе – заблудшем и раскаивающемся! Встань, пойдем вместе. Потом поговорим, а теперь, ради праздника, прощаю тебе все грехи против меня.

Царь пошел дальше. Гул радостного народа, серебристый звон колоколов, радостные звуки пасхального песнопения – все слилось вместе. С бастионов загремели пушки, поздравлявшие государя с праздником, на востоке заалела заря…

Так прошла первая святая ночь в Петербурге.

А. Лавров

1

В начале сентября 1707 года по пыльному и широкому шляху Задонской степи двигался полк солдат. Их усталые ноги, обутые в башмаки с тупыми широкими носками, с трудом поднимаясь и не соблюдая такта, с каким-то ожесточением били сухую и твердую, как железо, землю. Знойное солнце невыносимо пекло. Чистое небо резало глаза своей ослепительно сверкающею лазурью. На бурой выжженной степи, дремавшей в тяжелой истоме, далеко кругом не было видно ни кустика. Лишь кое-где одиноко торчал из засохшего, приникшего к земле ковыля серый дымчатый полынок да оголенные сибирьки с маленькими, покрытыми пылью листочками.

Строительство Санкт-Петербурга

Дом Петра I в Санкт-Петербурге

Нестройный, однообразно шлепающий шум солдатских шагов как-то странно гармонировал с пустынным однообразием степи, не внося оживления в нее и как будто не нарушая ее мертвой тишины, царствующей кругом. Серая пыль тяжело и невысоко поднималась из-под ног и садилась на истомленные и суровые солдатские лица, на их темно-зеленые потертые мундиры, на короткие штаны и чулки, и всему давала серый однообразный колорит.

Сзади скрипело несколько телег полкового обоза, поднимая густую и тяжелую пыль, которая долго потом стояла в воздухе, медленно и словно нехотя опускаясь на дорогу.

Далеко впереди ехал командир полка, полковник князь Юрий Владимирович Долгорукий, в сопровождении пяти казачьих старшин и десяти офицеров. Князь сидел верхом на высокой карей лошади, вспотевшей и низко державшей шею. Он был невысокий полный человек лет сорока с небольшим. Широкое, сытое, несколько обрюзгшее его лицо с толстым, коротким и красноватым носом, с крупными бритыми губами и двойным сизым подбородком было некрасиво и жестко.

Рядом с ним ехал на рыжей степной лошади старшина Ефрем Петров – красивый казак лет пятидесяти, с широкой светло-русой бородой, в серой папахе и в красном кармазинном казачьем кафтане. Он помахивал своей дорогой плеткой с ручкой, окованной серебром, и глядел кругом, беззаботно и весело посвистывая.

– А что, скоро Шульгин? – спросил князь у Ефрема Петрова, доставая из кармана трубку.

– Теперича скоро. Вон энтот пригорок перевалим, как раз и станицу увидим.

– Григорий Машлыкин! – широко улыбаясь и растягивая бритые и сизые губы, крикнул князь старшине, ехавшему на серой круглой лошадке немного в стороне от дороги.

Старшина в огромной куньей шапке с алым верхом обернул к нему свое сухое бронзовое лицо с острым ястребиным носом и с серой узенькой бородкой.

– Покурим, что ли?.. А? – сказал Долгорукий.

– Кури, кури, государь мой! Как-то ты на том свете закуришь, погляжу я…

– Эх, ты! – шутливо воскликнул князь, закуривая трубку. – Тоже законник, а не знает, что сам преподобный Гавриил табак курил.

– Тьфу!

Князь залился громким раскатистым хохотом, довольный сколько собственной остротой, столько и раздражением Григория Машлыкина, человека старого завета, упрекавшего князя и офицеров за брадобритие и за табак и развлекавшего всех своей желчной ворчливостью.

– А вон и Шульгинская станица, – сказал Ефрем Петров, когда они въехали на пригорок.