– Пойтить, знать, побеспокоить, – сказал Ефрем Петров и вошел в станичную избу.

Долгорукий встал сердитый, с головной болью и с горечью во рту (вчера вечером он изрядно выпил со старшинами и офицерами). Он потребовал майора и велел ввести в станицу две роты солдат. Через полчаса он вышел на майдан и сел на скамейку за маленьким, аляповато сделанным, некрашеным столиком.

Перед ним стояли казаки в высоких черных шапках – бобровых, куньих и барашковых, – в кафтанах всех цветов – красных, голубых, желтых, темно-зеленых, – в халатах, черкесках и безрукавках. Виднелись тут же, в казачьих рядах, и простые российские сермяги. Впереди стоял атаман – старик с сухим, сморщенным и суровым лицом. Он глядел исподлобья и немного искоса. Этот взгляд бросился прежде всего в глаза князю и без видимой причины разозлил его. За атаманом стоял есаул со своим длинным есаульским костылем, с ним рядом какие-то старики с большими белыми бородами, за ними тесно сдвинувшаяся толпа казаков и позади всех небольшая группа казачек. Долгорукий приподнял голову, заметив красивое смуглое лицо какой-то казачки, которая с любопытством глядела на его полковничью треуголку с плюмажем и пуговицей и на длинные, прямые и редкие волосы.

Через четверть часа солдаты рядами вступили в станицу, мерно и в такт отбивая ногами, звякая шпорами и багинетами и поднимая пыль. Казаки глядели на них враждебно. Молодые острили и громко смеялись, ничуть не стесняясь присутствием князя.

– Бритоусые дьяволы! – слышались голоса из толпы казаков и дружный смех.

– Кислая муниция!

– Обжорная команда!

– Указом его царского величества, – начал сердитым, трескучим и слегка осиплым голосом полковник, когда солдаты остановились на майдане и выровнялись, – предписано мне…

– По-мол-чи, честна́я станица! – крикнул вдруг громко есаул и взмахнул вверх своим костылем.

Князь на минуту остановился. Смешанный, негромкий говор толпы стал затихать.

– Царским его величества указом, – заговорил опять, сердито сдвинув брови, Долгорукий, – должен я чинить розыск разного рода беглым людям – холопам, солдатам, ворам и всем, кои бежали от службы великого государя и от своих господ и укрылись в ваших местах. Кто ежели таковых людей удерживает, тот противность чинит воле его царского величества. А потому вы должны указать и прямо выдать всех пришлых таковых людишек, чтобы я, по указу его царского величества, мог водворить их на свои места, кто откуда пришел, и руки должны дать в том, что принимать к себе больше таковых беглых не будете…

Долгорукий остановился. Круг молчал.

– Слыхали?! – возвысив голос, обратился князь к казакам и увидел перед собою упорный, полувраждебный, полупрезрительный взгляд атамана; его суровое смуглое лицо; увидел угрюмые бородатые лица и ни слова не услышал в ответ.

– Все, кто пришел к вам после второго Азовского похода, – заговорил опять Долгорукий, стараясь придать голосу как можно более внушительности и строгости, – должны воротиться на старые свои места… А теперь вы должны объявиться поименно, все жители этого городка, сколько душ у кого есть.

– Этого допрежь у нас не водилось, – заговорил кто-то среди казаков сзади.

– А?! – нахмурив брови, крикнул князь своим трескучим голосом.

Никто не отозвался. Войсковой старшина Ефрем Петров снял папаху и, поклонившись кругу, сказал:

– Атаманы молодцы! Послали нас, старшин, из Черкасского города на тот конец, чтобы объявить волю войска: не чините противности царскому его величества указу…

Сзади зашумели голоса:

– Воля войска, воля войска! А войска и не собирали для совета!

– Говори, атаман, сколько казаков у тебя в станице, – решительно приказал Долгорукий.

– А кто их считал? У нас люд не записной, вольный, – невозмутимо спокойно и не торопясь ответил атаман.

– А?! Не записной?! – начиная краснеть, крикнул князь еще громче и грознее, чем прежде. – Все вы – воры и мошенники! Я вам дам «не записной»! Го-во-ри! – хлопнув по столу кулаком, грозно повторил Долгорукий.

– Нечего мне говорить, – глухо и с расстановкой отвечал атаман, выдерживая грозный взгляд князя. – Никаких воров и беглых у нас нет, и без приказа войска мы не выдадим никого. Вот весь мой сказ…

И вдруг после этих решительно сказанных слов разом заговорил весь круг, зашумел, загудел, как потревоженный улей.

– А-а?! – закипел князь, багровея от гнева, и подскочил к атаману. – У вас нет?!. Противность?!. Го-во-ри!

Долгорукий сжал кулаки и потрясал ими перед бородой атамана. Левая щека у него судорожно задергалась, серые глаза округлились и загорелись огнем. Но тот же спокойный, полуравнодушный, полупрезрительный взгляд узких черных глаз, разозливший князя еще раньше, дерзко, не моргая, глядел на него и сейчас.

– В пыль сотру! – прохрипел взбешенный князь и взмахнул своим пухлым мягким кулаком.

– Не изволь драться, ваше здоровье, а то ручка отсохнет, – сказал атаман, поймав его руку и отводя ее.

Сзади круг зашумел еще громче. Нельзя было разобрать, о чем он шумел, но шум был грозен.

– А?!. Господин майор! Изволь взять! Кандалы! Всех в кандалы!.. Обрить его наголо! – затопал князь ногами, обутыми в башмаки с золочеными бляхами, и вдруг с размаху ударил кулаком есаула.

Получив совершенно неожиданно княжеский удар, есаул несколько раз ковыльнул назад на пятках. Он хотел было уже пустить в дело свой трехаршинный костыль, но был окончательно сбит с ног одним из солдат, которые окружили и схватили под руки атамана.

– Нехристи, супостаты! Вы и Расею-то всю перевели, христопродавцы окаянные! – вдруг громко закричал атаман с искаженным от злобы темным лицом, силясь вырваться из солдатских рук.

Взбешенный князь схватил за бороду какого-то дряхлого старика, который, согнувшись и опершись на свой костыль обеими руками, недоумевая смотрел на него своими выцветшими, полуслепыми глазами.

– А ты что за человек?! Откуда?! – налетел затем Долгорукий на мужика в лаптях и в заплатанной сермяге.

Не успел мужик снять свою рваную шапку, как голова его мотнулась набок от удара княжеского кулака.

– Батогов! Всех перепорю! Клейми его!

Казаки были совсем озадачены и сбиты. Шум, поднявшийся было между ними, стих и уступил место страху и сознанию своего бессилия.

Атаману на площади стали брить бороду и усы. Он вырывался и отбивался в исступлении от солдат, и лицо его было все в крови от порезов. Тут же нескольких человек из пришлых высекли кнутами, нескольких молодых мужиков и казаков обрили и заковали в кандалы, чтобы отправить в солдаты или на галеры.

Ужасы, никогда не виданные казаками, испытывал теперь Шульгинский городок. Станица побежала в разные стороны, кто куда успел. Страх напал на всех, во всех куренях поднялся плач. Люди стали скрываться в леса, бросая курени и захватывая с собою, что можно было захватить в такой поспешности.