Медсестра озадаченно поглядела на Николая, который утром рвался к раненой жене, и, тревожно качая головой, вошла в палату.

— Пульс в норме, — пробормотала она. — Надо доктору доложить. Дайте-ка я вам капельницу поставлю.

Устроив в катетер на сгибе Любиного локтя иглу от капельницы, медсестра проследила за падающими по прозрачной системе каплями, потрогала Любин лоб и спросила:

— Легче стало?

Люба закивала.

— Ну, слава тебе! — сказала сестра и указала на Николая. — Это — кто? Давайте вспоминать!

— Это мой будущий муж, — порозовев, призналась Люба.

— Слава богу, вспомнила. Тогда я пошла. Как раствор на исходе будет — вызовете. Вон ту красную кнопочку нажмете.

Николай заверил, что нажмет, и небрежно спросил:

— Гарант когда обещал прийти?

— Теперь не знаю, утром его не пустили, порядки, мол, для всех одни, больничный режим. Он, говорят, скандалил, требовал пропустить. Ужас!

— Где не надо, там они про порядки вспомнили, — рассердился Николай. — Вот люди! Кстати, я тебя не спросил, может, ты хочешь чего? Давай за фруктами съезжу? Икры? Рыбы красной?

— Нет, не уходи, — запротестовала Люба. — Ничего не надо.

— Ты сейчас за двоих есть должна, — приказал Николай.

— Товарищ Каллипигов тоже так говорил, — вспомнила Люба.

— Шустрый мужик, — одобрительно покачал подбородком Николай. — В кумовья уж набился, ребенка будущего крестить. Мальчик, говорит, ожидается.

— Мальчик? — уши у Любы опять запылали. — А я девочку бы хотела.

— А девочку — после, вторым номером. Родная сестренка пацану будет, — с нескрываемым удовлетворением произнес Николай. — Нет, я за фруктами все же схожу.

И он деловито покинул палату.

Люба откинула голову на подушку, выключила, отыскав на пульте нужную кнопочку, телевизор, и уставилась на мерно капающий в прозрачную жилку раствор.

Как много всего случилось! И как мгновенно все произошло. Нет, времени, как одного из измерений, все же не существует. Любу понесло. Очевидно, сказалось ранение в ту часть тела, которой, по утверждению коляски, она, Люба, чаще всего мыслит. Иначе чем объяснить, что ее жизнь изменилась не за месяц, час или даже минуту, а за мгновение, которое и уловить нельзя. Наверное, время — это граница между событиями, и больше ничего. Быстрее, чем успела бы вздрогнуть струна на ее балалайке, Люба прошибла границу времени насквозь, и по другую ее сторону вдруг оказалась уже совершенно другим человеком: спасительницей России, невестой Николая, героиней репортажей и даже родней товарища Каллипигова.

— Чудеса! — пробормотала Люба и закрыла глаза.

Под веками побежали черные спирали, красные волны, появилось лицо цыганенка Васи, глухонемой Анжелы, смеялся горбун Федя и тряс безрукими плечами Паша. Потом компания исчезла, но вплыла Сталина Ильясовна.

— А-а, — попыталась пропеть Люба. — Не получается…

— Ничего, отдохнешь, и все получится, — ласково сказала Сталина Ильясовна и погладила Любу по голове.

Люба открыла глаза. Посмотрела на золотистое небо за окном. Сталина Ильясовна стояла возле кровати.

— Любочка, там уже почти пусто, — шепотом сказала Сталина Ильясовна, указав на бутыль на стойке капельницы. — Пришлось тебя будить.

— Сталина Ильясовна, это вы, — сонно пробормотала Люба. — А я думала, что вы мне снитесь. Нажмите красную кнопочку на стене. Как я рада вас видеть!

— А уж я как рада! Как же это ты так? Под пули бросилась? Кроме тебя, конечно, некому было?

— Я за Васю испугалась. А президента совершенно случайно загородила.

— Нет, Любочка, не случайно, — уверенно покачала головой Сталина Ильясовна. — Ты не умеешь убегать, вот в чем дело, детка.

Медсестра освободила Любину затекшую руку от иглы. Люба опасливо и с болезненным удовольствием разогнула ее и приподнялась на подушке.

— А еще — бог тебя бережет, — проникновенно произнесла певица.

— Какой бог, Сталина Ильясовна? — махнула рукой Люба. — Вы прямо, как моя мама.

— Ты не веришь в бога? — ужаснулась Сталина Ильясовна. — Напрасно, деточка, напрасно. Впрочем, он охраняет тебя, независимо от твоих духовных заблуждений. В этом его величие. Он прощает тебе твое неверие.

— Если он и есть, мой бог, то наверняка инвалид, — каверзным голосом сказала Люба. — Без рук, как Паша. А скорее всего — слепоглухонемой.

Сталина Ильясовна отпрянула и в ужасе перекрестилась.

— Любочка! — глубоким контральто воскликнула она. — Девочка!

— А что вы против инвалидов имеете? — обиженным голосом спросила Люба. — Чем они хуже?

Сталина Ильясовна смешалась.

— Я не говорю, что инвалиды хуже. Просто… существуют устоявшиеся традиции, проверенные временем убеждения.

— А бог может быть цыганом? — прищурилась Люба.

Сталина Ильясовна перебирала губами.

— Значит, цыганом он быть не может, негром — тоже, индейцем — упаси бог, инвалидом — ни в коем случае, женщиной — ни-ни, дауном — ни в страшном сне! Только мужчиной с белой кожей? Что за фашизм, Сталина Ильясовна? Прямо не бог, а Гитлер какой-то.

Сталина Ильясовна потерянно моргала.

— Я пошутила, — примиряюще сказала Люба. — Не обижайтесь.

Сталина Ильясовна с облегчением вздохнула.

— Это просто так рисуют — белым бородатым старцем, — пустилась она в объяснения. — А на самом деле у бога нет никакого образа. Он — свет.

— Разве? — делая невинное лицо, упрямо спросила Люба. — А почему не нарисовать с черной кожей? Или с веснушками? Не все ли равно?

Сталина Ильясовна пошевелила нарисованными бровями.

— Я понимаю, Любочка, ты пережила эпоху безбожия. Судьба обошлась с тобой жестоко. Но твой ангел-хранитель…

— Если увидите ангела-хранителя в инвалидной коляске, это точно мой, — не дав даме договорить, со смехом заключила Люба. — Ой, Сталина Ильясовна, ну не сердитесь. У вас такое лицо… Давайте лучше петь!

Сталина Ильясовна покопалась в сумке, нашла бумажную иконку, завернутую в целлофан, и молча поставила на тумбочку, прислонив к чашке.

В палату вошел Николай с пакетами фруктов и огромной металлической банкой, разрисованной ананасами.

— Здрасьте, — сказал он Сталине Ильясовне.

— Коля, это мой педагог по вокалу, Сталина Ильясовна Черниченко, очень известная певица. А это — Николай Аджипов, мой будущий муж.

— А-а, — сказал Николай. — Рад познакомиться. Слушай, Люба, там внизу такая толпа набежала! Еле прорвался. Телевидение, журналюги.

— И что? — заволновалась Люба.