Трясущимися руками Элеонора открыла ящичек. В нем лежали пачка рейхсмарок, теперь никому не нужных, и отдельно – пачка долларов. Элеонора взяла доллары и убрала их в карман. Кровавые деньги, но ей плевать. Она передаст их семьям женщин-агентов, у которых были дети, оставшиеся теперь без матерей.

Под деньгами лежал конверт. Элеонора осторожно его открыла. Внутри она увидела листок бумаги, тонкий как паутинка. Казалось, стоит до него дотронуться, и он порвется. Элеонора осторожно развернула листок, быстро прочитала текст. Ее глаза наполнились ужасом. Она нашла ответы на свои вопросы. В полном объеме, как и обещал Криглер.

Это была радиограмма, переданная из Парижа в Лондон 8 мая 1944 года: «Благодарим за сотрудничество и за оружие, что вы нам прислали. СД».

Та самая радиограмма, о которой упоминал Криглер. Ее направил один из его подчиненных, открытым текстом уведомивший Лондон, что их рация у немцев. На радиограмме стоял штамп: «Empfangen London». Получено в Лондоне. Элеонора этой радиограммы в глаза не видела. Но кто-то в Лондоне настоял, чтобы радиообмен продолжался, хотя точно знал, что канал радиосвязи раскрыт.

Зачем Криглер отдал ей эту радиограмму? Вряд ли он изменил свое мировоззрение, и уж, конечно, не в порыве альтруизма. Даже страх перед судебным преследованием не должен бы подвигнуть его на столь смелое откровение. Нет, он хотел, чтобы стала известна правда о преступлениях британского правительства, о том, что их представители виновны в гибели своих сограждан. Обнародование этих сведений – заключительный акт войны Криглера. Интересно, что он делал бы, подумала Элеонора, если бы она не приехала в Дахау? Возможно, нашел бы другой способ предать их огласке. Либо унес бы эту тайну в могилу.

Но что теперь с этим делать? То, что она узнала, надо как-то донести до общественности. До тех, кому это особенно важно. Если правда откроется, это погубит и Директора, и ее саму, и многих других.

Но Элеонора дала слово своим девочкам. Выбора у нее не было. Она считала, что обязана восстановить справедливость.

Вытирая слезы, Элеонора направилась к выходу из хранилища.

Нью-Йорк, 1946 г.

Грейс положила в кофе сахар, наблюдая, как он исчезает в черной жиже. Она оторвала взгляд от чашки. Фрэнки горбился над документами за другим столом; неровно гудел радиатор. Все это на Грейс это действовало умиротворяюще.

Неделя миновала с тех пор, как она передала фотографии в британское консульство. Она боялась, что после истории с девушками ей будет нелегко вернуться к обычной жизни. Но она на удивление спокойно влилась в привычный ритм своего прежнего существования, словно надела старые удобные туфли. И в ее съемной квартире, украшенной теперь привезенными матерью восковыми гортензиями, запахло домашним уютом.

И все же она часто думала о Марке. Наверно, он пришел в недоумение, когда, проснувшись утром, увидел, что она исчезла. Грейс ждала, что он позвонит, но Марк не объявлялся. Думала она и о погибших девушках, и об Элеоноре. Почему же она их предала?

Пытаясь отрешиться от вопросов, которые толкнули ее на безумные поиски, Грейс снова принялась печатать письмо в совет по размещению бездомных. Подошел Фрэнки, вручил ей какую-то папку.

– Помоги заполнить эти документы, ладно?

Она открыла папку. Это были документы от Общества помощи детям с заявкой на помещение ребенка в приемную семью. Грейс удивилась: обычно такие заявки они передавали Саймону Уайзу (он работал в Ладлоу), который специализировался в вопросах семейного права. Но потом она увидела фамилии в документах и поняла, почему Фрэнки сам этим занимается. Речь шла о помещении в приемную семью Сэмюэля Альтшулера. А приемным отцом выступал не кто иной, как сам Фрэнки.

– Вы забираете Сэмми к себе? – изумилась Грейс.

– Мальчику нужен надежный дом. Ты недавно заметила, что я переживаю за него, как за родного, и мне твои слова запали в душу.

Грейс судорожно вспоминала их разговор по телефону, когда она звонила из Вашингтона. Тогда она просто хотела его предостеречь, чтобы он не рвал себе сердце. А он воспринял ее слова совершенно иначе – и вот вам результат.

– В общем, я решил, что возьму его к себе. Если, конечно, старому холостяку отдадут ребенка.

В безмерном восхищении Грейс сжала его плечо.

– Отдадут, Фрэнки. Обязательно. Мальчику очень повезло, что теперь у него есть вы. Я сейчас же все заполню и сама отнесу документы в агентство.

Из суда Грейс вернулась почти в два часа дня. В конторе никого не было, но Фрэнки оставил ей записку: «Пойду куплю кое-что в комнату для Сэмми. Скоро буду». От записки буквально веяло волнением и устремленностью к новой цели.

В животе заурчало, и Грейс вспомнила, что она еще не обедала. Она взяла сверток, в который упаковала бутерброд с яйцом и салатными листьями, и пошла из кабинета. Как раз успеет перекусить на крыше до возвращения Фрэнки.

Она открыла дверь и замерла от неожиданности. В коридоре стоял Марк.

– Привет, – в растерянности промолвила Грейс. В прошлый раз на улице они встретились случайно. А теперь он специально приехал к ней. Ее одновременно переполняли удивление, счастье и гнев. Как он ее нашел? Наверное, через мать или квартирную хозяйку; это не так уж трудно.

– Ты тогда уехала, даже не попрощалась, – сказал он, но не с укором, а скорее с обидой в голосе.

– Прости.

– Почему? Я что-то не то сказал? Что-то не то сделал?

– Нет-нет. – Грейс видела, что Марк пребывает в полнейшем недоумении. – Просто мне показалось, что наши отношения становятся слишком сложными, что ли. И еще я нашла вот это. – Она полезла в сумку и вытащила текст радиограммы, доказывавшей вину Элеоноры. По возвращении в Нью-Йорк она чуть не уничтожила ее. Но вовремя одумалась, и с тех пор носила радиограмму с собой, хоть и пыталась забыть об этом приключении. – Неприглядные факты об Элеоноре, да еще то, что происходит между нами… в общем, для меня это было слишком. Через край.

– И ты уехала.

– Уехала. – Но ее бегство ничего не изменило. Предательство Элеоноры никуда не делось; ее вину подтверждала радиограмма. Никуда не делись и ее чувства к Марку. – Прости, что ничего тебе не сказала.

– Да ладно. У каждого есть свои секреты. Ты тоже многого обо мне не знаешь. – Он помолчал. – В Вашингтоне ты спрашивала о моей работе в трибунале по военным преступлениям. Я тогда не был готов рассказать об этом, а теперь могу. Когда разразилась война, я заканчивал учебу на юрфаке. Я хотел пойти в армию, но отец настоял, чтобы я оформил отсрочку и получил диплом, прежде чем уезжать за границу. Он вложил в мое образование все, что имел, и я должен был стать юристом, чтобы помочь семье удержаться на плаву. Я стал заниматься вдвое усерднее, чтобы сдать за год двухлетний курс и окончить университет досрочно. В армию пошел на следующий день после выпуска; меня определили в военно-юридическую службу и направили к месту назначения. Но к тому времени война закончилась, осталось только ликвидировать последствия. Одним из первых дел, в котором я участвовал во Франкфурте, был суд над Обенсом. Слышала? – Грейс покачала головой. – Я так и думал. Были приняты особые меры, чтобы информация о нем не попала в газеты. Обенс был американским военнослужащим, рядовым в одной из рот, освобождавших Равенсбрюк. Он и другие солдаты были поражены тем, что они там увидели, у них аж головы посносило. Они арестовали одного немца, служившего охранником в этом лагере, и Обенс хладнокровно его расстрелял, в нарушение законов и обычаев войны.