Мы встаем плечом к плечу на трех ступенях крыльца – будто для коллективной фотографии. Саша-Паша, разумеется, вылезает в первый ряд, встает рядом с Костамо. Мы с Ваней оказываемся сбоку во втором ряду – не сомневалась, что Ваня захочет стоять рядом со мной… Мое сердце колотится от волнения, только я не понимаю от какого – тревожного, радостного, отчаянного?..

Беру Ваню за руку и сразу слышу его благодарное бормотание:

– Ника, Ника…

– Тихо, товарищ, – весело говорю я ему. – Это жест солидарности. Сейчас не время для нежностей.

Мне приходит в голову, что мы стоим тут, на ступеньках, как хор, готовый к выступлению. Усмехаюсь про себя: если Яков Романович сейчас грянет своим басом что-нибудь оперно-героическое, то получится вполне органично. И Яков Романович действительно вступает первым:

– Мы – коллектив хосписа и родители находящихся здесь больных детей – не согласны с решением…

– Граждане, прошу прекратить несанкционированный митинг и разойтись! – орет в мегафон носатый майор.

– …Не согласны с решением о закрытии профильных СГД-хосписов, – пытается продолжать Костамо.

– Прекратить митинг и разойтись! – вопит майор. – В противном случае в целях предотвращения незаконной акции…

Вижу, как Мария делает несколько шагов вперед и жестом подзывает майора. Тот опускает мегафон, протискивается между барьерами и входит внутрь оцепления.

К Марии и майору тянутся сквозь кордон руки с микрофонами, над толпой поднимаются видеокамеры. Мария стоит перед майором и несколько секунд молчит. Понимаю, что она ждет, когда станет тихо, и одобрительно хмыкаю про себя – даже этой паузой она уже переигрывает майора.

– Я Мария Казанцева, заместитель председателя правительства, – говорит она наконец. – Прошу и вас представиться.

Лицо майора вытягивается. Вижу, что он узнал Марию.

– Прошу представиться, майор, – повторяет Мария уже с нажимом.

– Майор полиции Нодия, – сквозь зубы цедит он.

– Значит, так, – говорит Мария. – Здесь не происходит никакого митинга. Это пресс-конференция, санкционированная лично мной. Прошу не мешать нашему общению с журналистами.

Майор растерянно оглядывается, словно ищет в толпе кого-то, и, не найдя, достает из кармана телефон, начинает тыкать в него, пятится обратно к оцеплению.

– Why are you here, madam Kazantceva? – кричит из толпы кто-то из журналистов.

– I am here because I am against closing such hospices. This is the first thing. And secondly, my son is here, and I must be with him.

– Is your son sick as well? – кричит тот же голос.

– Yes, unluckily. – Я слышу, что голос Марии дрогнул. – He has SGJ like all these children[26].

– И что вы намерены делать? – женский голос с другого конца толпы.

– Мы намерены остаться здесь и добиваться, чтоб наших детей лечили! – это вступает Лёнькин отец.

– А чего ж вы не хотите лечить их дома? – В этом новом голосе из толпы слышится неприязнь.

– Терапия при этом диагнозе возможна только в стационаре. Говорю как главврач этого хосписа. – Зычный голос Костамо разносится над толпой. – Речь идет о применении анальгетиков первой категории. Кто говорит, что это возможно в домашних условиях, тот врет и заранее обрекает детей на мучения.

Я вижу, что горбоносый майор все еще терзает свой телефон, пытаясь, вероятно, добиться от начальства какого-нибудь внятного приказа. Черные гвардейцы демонстрируют апатию, большинство из них стоят спиной к толпе. Некоторые курят, не снимая с голов мешки с прорезями.

На площадке перед хосписом появляются новые персонажи – четверо бугаев уголовного вида. Под их расстегнутыми куртками видны одинаковые черные футболки с красной эмблемой – мускулистой рукой, сжимающей восьмиконечный крест, как топор. Один из бугаев снимает куртку, и можно прочесть надпись вокруг эмблемы: «Господь силен в брани».

Из толпы журналистов доносится голос:

– У меня вопрос к священнику!..

– Да какой он священник, – вдруг рявкает бугай, снявший куртку. – Он не священник, он отброс! Сегодня его выперли из священников как последнего иуду!

– Откуда он знает? Что это за типы вообще? – тревожно шепчет мне Ваня.

– Слушаю ваш вопрос, – отец Глеб поворачивается к журналисту, не обращая внимания на реплику бугая.

– Какова позиция РПЦ по поводу закрытия хосписов?

– Могу высказать только свою позицию, – спокойно отвечает отец Глеб. – Я считаю это решение аморальным…

– Крест сними, паскуда, – продолжает орать бугай. – Тебе его запретили носить!

Толпа начинает гомонить – как я понимаю, негодуя на хама в черной футболке.

Отец Глеб поднимает руку, требуя тишины. Он хочет сказать еще что-то, но в следующую секунду вскрикивает, сгибается и падает на колени. Я не вижу, что с ним, не вижу, что там происходит. Все начинают суетиться, толкаться, кто-то испуганно вскрикивает. Лёнькин отец и его друзья-десантники выскакивают вперед и начинают заталкивать всех обратно в хоспис.

– Что? Что там случилось? – кричит Ваня.

– Давай назад, быстро! – напирает на нас Лёнькин отец.

Через несколько секунд мы оказываемся в вестибюле. Кто-то торопливо закрывает тяжелую двустворчатую дверь, слышу лязг засова. Пытаюсь понять, где отец Глеб, что с ним? Вижу его скрюченным, прижавшим руки к животу. Рядом с ним Яков Романович, он нагибается к нему, о чем-то спрашивает. Вокруг толпятся испуганные, растерянные люди. Бросаюсь к отцу Глебу. Его руки в крови, а из-под рук торчит что-то черное. Яков Романович видит меня, командует:

– Ну-ка, давай его в процедурную, живо!

Не понимая, что случилось, обхватываю отца Глеба за плечи, веду вверх по лестнице. Священник по-прежнему не разгибается, с его рук на лестницу капает кровь. Но поднимается быстро, шагает через ступени – похоже, серьезного ранения нет. Процедурный кабинет – в двух шагах от главной лестницы. Нас обгоняет Саша-Паша, распахивает перед нами дверь. Завожу отца Глеба в процедурную, сажаю на табурет.

– Показывайте – что там!

Священник отнимает от живота руки. Его левая ладонь насквозь пробита короткой черной стрелой. По стреле течет и капает кровь. Крест на животе священника тоже в крови, и на рубахе – темное пятно крови.

– Так, а живот? Живот цел?

– Живот цел, – говорит отец Глеб. – В руку попали.

Пытаюсь понять по голосу его состояние. Говорит вроде спокойно. Только кряхтит от боли.