Во всех поездках возникает один и тот недоуменный вопрос: где ночуют слуги-туземцы? Они могут в любое время появиться в незнакомом населенном пункте – и вроде как их сразу окружают гостеприимные свойственники, обнимают, ведут к себе домой и потом угощаются твоими припасами. Наша компания распалась и без сожаления исчезла в ночи – все, кроме Габри, которого отвращала Джиджига. По отношению к сомалийцам он был жутким ксенофобом: даже отказывался от еды, объясняя, что их стряпня не пригодна для абиссинцев, да и нас чуть не уморил голодом, когда отказался покупать провизию под предлогом чрезмерно высоких цен.

Мата-Хари, судя по его утреннему виду, спал в грязи, но не исключено, что он просто нарвался в конце концов на драку. К нам в комнату он пришел в каком-то экстазе, лопаясь от таинственности. У него была новость чрезвычайной важности. Он даже не мог произнести ее вслух и настоял на том, чтобы нашептать каждому в отдельности на ухо. Французский консул, граф Дрогафуа, брошен в застенки. Мы попросили уточнить это имя. Помотав головой и подмигнув, он достал огрызок карандаша и клочок бумаги. А потом, озираясь через плечо, чтобы удостовериться в отсутствии соглядатаев, тщательно вывел крупными печатными буквами: «ДРОГАФУА». А ведь минувшей ночью, добавил он, мы спали как раз в доме этого Дрогафуа. Сегодня его расстреляют. Арестованы, кстати, еще двенадцать католиков; этих зашьют в кожи и сожгут заживо. В городе находятся четверо мальтийских священников. Их, наверное, тоже расстреляют. Пообещав скоро вернуться со свежими новостями, он еще раз со значением подмигнул и стал на цыпочках спускаться по лестнице.

В несколько озадаченном расположении духа мы сели завтракать консервами из рябчика, запивая их кьянти. Не успели мы обсудить, сокрыта ли в его рассказе хоть крупица правды, как пришел таможенник, наш друг со вчерашнего вечера, чтобы представиться по имени, Кебрет Астатки, и осведомиться о нашем благополучии. Он сказал, что деджазмач[159] Насебу, губернатор Харара, проводит этот день в Джиджиге по пути к югу и будет рад нас видеть. Соответственно, мы пешком отправились в Гебби.

Дождь прекратился, и город предстал в более радостном обличье. Он состоял из одной главной площади и двух боковых улиц. Единственным европейцем в городе, кроме таинственного Дрогафуа и мальтийских священников, был грек, на которого – тот ехал мимо на велосипеде – указал нам Мата-Хари.

– Это Алкоголь, – объяснил он; как мы выяснили позже, данное прозвище носил владелец местной монополии на продажу спиртного.

Гебби, как и большинство абиссинских учреждений, было малопримечательным скоплением крытых жестью сараев; в самом большом из них в нарядные верхние комнаты пришлось подниматься по внешней лестнице. У главного входа были привязаны два подросших львенка; приставленный к ним раб поборолся с одним ради нашего удовольствия, за что получил талер и глубокую царапину на бедре. Здесь же имелась и неизбежная маленькая армия оборванцев-вассалов, которые, сидя на корточках, прижимали к груди допотопные винтовки.

Первым делом нас провели в очень тесную, увешанную коврами каморку губернатора Джиджиги, чиновника старой школы Фитаурари Шавара; он сидел в окружении местной знати при закрытых ставнях, в одуряющей атмосфере. Этот седоватый хмурый человечек видел сражение при Вал-Вале и там немного осрамился: в самый разгар боевых действий его застукали в собственной палатке за продажей патронов своим же воинам. Нас представил его личный переводчик, и после обмена несколькими любезностями мы больше получаса сидели в никем не нарушаемой тишине. В конце концов нас вывели на воздух и потом вверх по лестнице в покои Насебу. Деджазмач был одет в европейскую форму и говорил по-французски. Как и все франкофоны Абиссинии, за исключением одного только императора, он был чисто выбрит. Проявил осведомленность в европейских делах. Мы вместе пили кофе и обсуждали конституцию Комитета пяти, Комитета тринадцати, Совета Лиги[160], а также другие темы, которые в те дни представлялись важными.

Потом Патрик спросил, есть ли хотя бы толика правды в рассказе о французе, арестованном в Джиджиге.

– Арестован какой-то француз? – переспросил деджазмач с невинным изумлением. – Я наведу справки.

Он хлопнул в ладоши и послал слугу за Кебретом. Несколько секунд они переговаривались на амхарском; затем последовало подтверждение – да, похоже, нечто в этом роде имело место, – и после этого он поведал нам всю историю, а Кебрет тем временем извлекал из своих многочисленных карманов целую подборку соответствующих документов.

Дрогафуа, он же граф Морис де Рокфей дю Буске, приехал в Эфиопию девять лет назад в поисках средств к существованию. На первых порах его дом находился под наблюдением полиции. Принято было считать, что он живет в непозволительной роскоши, но мы с Патриком, посетив впоследствии его дом, увидели две самые простые комнатки, которые определенно знавали лучшие времена. Накануне нашего приезда была арестована выходившая из его дома пожилая сомалийка; при личном обыске у нее в подмышечной впадине нашли катушку пленки, которую она, по собственному признанию, несла в итальянское консульство в Хараре. Кебрет показал нам пленку: фотоснимок каких-то грузовых автомобилей и пять страниц весьма приблизительной информации (вроде той, какую регулярно поставлял мне в письмах Вазир Алибег), описывающей систему обороны Джиджиги.

Графа с графиней арестовали, у них в доме провели обыск. Кебрет сказал, что там нашли обширную переписку с итальянскими офицерами, находящимися по ту сторону границы, а также списки местных агентов, на которых сейчас идет облава. Он показал нам паспорт графа и, наконец, самого графа, который вместе с женой находится сейчас под стражей в одном из флигелей Гебби. Поскольку значительную часть агентов графа составляли юнцы, которые окончили миссионерскую школу, беспочвенные подозрения легли и на францисканскую братию. Мы сфотографировали Гебби и дом графа, подросших львят и приставленного к ним раба, место заключения и капитана стражи. Но когда мы выразили желание запечатлеть следователя, который произвел арест, наступил драматический момент.

– Вы хотите сделать фото следователя? – переспросил Кебрет. – Он перед вами. Это я.

Так что мы сфотографировали еще и Кебрета, лучезарно сияющего за очками в роговой оправе, и вернулись к Мухамеду Али с таким чувством, будто разузнали кое-что стоящее. Казалось, налицо все компоненты газетной сенсации, даже посаженная в тюрьму «невеста». Более того, ни у одного другого журналиста не было возможности заполучить эту историю до нас. Мы радостно предвкушали телеграммы, летящие к нашим коллегам в Аддис. «Постыдно прошляпил историю Рокфея!» и «Расследовать сидящую тюрьме графиню Джиджига». Было утро пятницы. Чтобы успеть к субботнему выпуску, требовалось отправить материал по телеграфу до девятнадцати часов. Мы с Патриком лихорадочно печатали свои донесения, Чарльз в это время занимался наймом машины для доставки материалов на ближайшую радиотелеграфную станцию в Харшейсе, что в Британском Сомалиленде, а Кебрет любезно выписал ему пропуск на эту поездку.