возвращения в детство постольку, поскольку все же нет-нет да и мелькнет там что-то из обихода бабушек и дедушек или молодых родителей – карманные часы, старая бижутерия, портсигары, опасные бритвы, пластинки для проигрывателя или тяжелый, душный аромат вечернего театрального парфюма.

Ломая голову над причинами устойчивого ощущения возвращения в чужое прошлое как в свое, родное и понятное, я вдруг поймал себя на том, что на блошином рынке густо представлена культура дарения, которая еще несколько десятилетий назад была в России гораздо более интенсивной и менее анонимной, чем сегодня. Деньги, одежду или гастрономические деликатесы в СССР дарить было не принято, в качестве даров выступали предметы на память.

Более того, акт дара фиксировался с помощью посвящения, сегодня совершенно немыслимого. Книги подписывались не автором, а дарителем, и сегодня я почти всегда точно могу сказать, кем подарена мне та или иная книга из моего детства и юности. В солидных ювелирных и сувенирных магазинах стояли исчезнувшие в 1990-х годах киоски граверов, которые за небольшие деньги увековечивали акт дарения с помощью дарственной надписи на настольном аксессуаре из уральского камня или каслинского чугуна, на златоустовской гравюре, на задней стенке наручных или карманных часов, на мельхиоровом подносе или серебряном портсигаре.

* * *

Обилие подарков с посвящениями на блошином рынке действительно впечатляет. Давно уже нет в живых ни дарителей, ни счастливых получателей подарков, но дарственные надписи безошибочно указывают на время, повод и участников акта дарения. Я перебираю вещи с дарственными надписями, приобретенные на европейских блошиных рынках. Вот фоторамка с венского блошиного рынка из светло-коричневой многослойной вощеной бумаги с прорезанным канцелярским ножом букетом цветов, который окаймляет окошко для фотографии (см. ил. 57, вкладка). Лепестки и листья слегка отогнуты, что придает букету объем и особое изящество. Под местом для фотографии в круглой рамке – фотографический вид населенного пункта со шпилем католической церкви. Над местом для фотографии слева и справа – летящая ласточка с письмом в клюве и дата – 1901 год. Между ними – посвящение золочеными готическими буквами: «На память от Карла и Терезы Новатных нашей племяннице Марии Дворжак». А чуть ниже – название населенного пункта, изображенного внизу, в котором, видимо, гостила у родственников их племянница, – Штокерау, Н[ижняя] А[встрия]. Необычно в этом подарке то, что традиционное для оборота фотографического послания посвящение размещено на фоторамке.

А вот посвящение, казалось бы, обычное для свадебного подарка: «От Фриды свадебный подарок. 28.I.1930». Необычны в нем четыре обстоятельства. Во-первых, оно сделано с нарушением порядка слов, во-вторых, простым карандашом, в-третьих, вверх ногами по отношению к изображению. В-четвертых, надпись сделана на оборотной стороне дешевой литографии на картоне размером 45 × 37 сантиметров c изображением пяти выступающих гуськом юных девиц, играющих распутных взрослых дам – задирающих подол платья и бросающих на зрителя призывные взгляды. Очевидно, что подарок на свадьбу подобран наспех и случайно, надпись сделана в спешке, а его цена неприлично низкая даже для объятой экономическим кризисом Веймарской Германии.

Вот пивные кружки, на оловянных и латунных крышках или стенках которых стоят короткие приватные надписи: «Эмми с любовью Карл на Рождество 1900», «Люси с любовью Альфонс. 19.9.04». А вот гравировка к юбилею на хрустальных стенках четырехгранной пивной кружки. На противоположных стенках – две даты, окаймленные полевыми цветами в югендстиле: «1853» и «1913». А на парадной грани, противолежащей ручке, вензель и посвящение: «АР к 60-му дню рождения». Обращение к юбиляру, возможно, было еще более пространным, но первоначальная крышка кружки, где, по традиции, чаще размещается дарственная надпись, утрачена и заменена. А вот более длинные официальные посвящения: «На память от французского клуба Вюрцбурга его почетному бывшему президенту г-ну М. Динеру по случаю его отъезда. 20 января 1909». Или: «Нашему члену Генриху Хорнигу 15.8.1913 посвящено Теат[ральным] Общ[еством] Кенигсталя 1911».

Бесчисленные короткие дарственные надписи украшают столовое серебро. Помимо монограмм или имен на ложках и вилках встречаются более длинные надписи. Например, на серебряном стакане с излюбленным в стиле ар-нуво изображением кувшинок: «Лотте, 1899». Или посвящения на кольцах для салфеток, самое длинное из которых гласит: «Подарок на память от дедушки о моем торжественном причастии 31 мая 1923. Альфред» (см. ил. 58, вкладка).

На металлических табакерках и портсигарах встречаются довольно пространные надписи с указанием, кто, кому, когда и по какому поводу их подарил. Я не могу воспроизвести ни одну из них, поскольку, после того как много лет назад бросил курить, не хочу себя провоцировать наличием курительных аксессуаров у себя дома. Но на тех немногих емкостях для табака, что я приобрел, стоят короткие надписи, указывающие лишь на дату дарения. Да и эта скудная информация дает простор для полета фантазии.

Вот маленькая женская (посеребренная) латунная табакерка (см. ил. 59, вкладка). На тяжелой медной крышечке размером 7,5 × 4,5 сантиметра со следами серебрения – пасторальная сцена Франсуа Буше (1703–1770) в исполнении модного в конце XIX века гравера Б. Викера Старшего. На боковой стенке выгравировано: «Цюрих, 08.03.1910». Кто мог подарить табакерку в стиле рококо на Международный женский день, социал-демократический праздник эмансипации женщин 8 Марта, в Цюрихе? В городе с большой русской колонией, которая состояла из студенток, а также (бывших) революционеров и революционерок, эмигрировавших после революции 1905 года из Российской империи?..

На крышку небольшого серебряного прямоугольного портсигара размером 7,5 × 8 сантиметров прикреплена копия французской монеты 1792, эпохи Великой французской революции года, с профилем Людовика XVI, приговоренного в том году к казни. Внутри портсигара даритель оставил имя адресата дара и дату совершения подарка: «Гудрун 24.12.1937». О чем сообщал этот мрачноватый рождественский подарок с изображением головы, которая в январе 1793 года скатится с гильотины и будет поругана толпой зевак? О жизни в непредсказуемое, страшное время? О предчувствии скорой, неминуемой беды?

Гравировки встречаются и на других, более экзотических предметах. Однажды я увидел на прилавке у Бенно, знакомого читателю торговца серебряным антиквариатом, странное изделие (см. ил. 60, вкладка). Пузатый футлярчик размером 9 × 5,5 × 2,5 сантиметра с выпуклыми боками и скругленными углами оказался не табакеркой, как я вначале подумал, а женским кошельком середины XIX века. Изготовленный из комбинации серебра с кожей снаружи и шелком внутри, он имеет четыре отделения гармошкой для монеток, в том числе одно отделение, под серебряным откидным замком, для монеты из золота. Внешние серебряные накладки на кожу украшены черненой гравировкой в стиле ренессанса, характерного для раннего историзма 1850-х годов. На одном из двух выгравированных овальных медальонов обозначен повод дарения: «К именинам». Второй медальон, для личного посвящения, остался незаполненным. Я позволил себе вновь использовать этот подарок полуторавековой давности, преподнеся его на день рождения – самому себе.

Посвящения встречаются даже на ювелирных изделиях. Однажды мне попалось на глаза золотое старинное кольцо с чернением и дюжиной мелких алмазов шлифовки «роза» на лепестках двух соединяющихся цветов. На внутренней стороне кольца сделана надпись: «С. Б. 25 мая 1879 М.» Кто эти счастливая получательница подарка С. Б. и даритель М., нам никогда не узнать. Но послание о любви, долетевшее до нас через 140 лет, не самых спокойных в истории человечества, не может не волновать.

* * *

Откуда же такое обилие подарков и неистребимое желание зафиксировать акт дарения? Возможно, размышления Мориса Годелье о загадке дара позволят нам приблизиться к ответу на эти вопросы. Французский антрополог констатирует принадлежность феномена дарения к современной культуре взаимоотношений среди близких людей – родных и друзей:

Дар объективно стал делом прежде всего субъективным, личным, индивидуальным. Он является выражением и инструментом личных отношений, лежащих вне рынка и государства. Во Франции его, разумеется, продолжают практиковать там, где он был обычным в течение столетий, – между родственниками и друзьями. Между близкими – близкими родственниками, близкими друзьями – дар остается обязанностью. Он свидетельствует об этой близости отсутствием расчета, отказом рассматривать своих близких как средство достижения собственных целей. Таким образом, в нашей культуре дар продолжает являться частью этики и логики, которые не являются этикой и логикой рынка и выгоды и которые даже противостоят им, сопротивляются им[434].

Французский опыт, без сомнения, позволительно экстраполировать на индустриальные западные общества. Годелье описывает пространство дара как некий островок, зажатый в индустриальном обществе