Взгляд Томаса не оставлял сомнений: он о таком впервые слышит.

– Деклан никогда не поднимал руку на Энн. Она не замедлила бы сдачи дать. Во всяком случае, оба деверя получили от Энн достаточно пощечин. Однажды Лиам ее по лицу ударил, губу ей разбил до крови за то, что она его совком для угля по голове шарахнула. Он тогда обезумел от ярости.

– Ничего не понимаю. Зачем Бриджид покойного сына оговаривать?

– По незнанию, наверно. Деклан выгораживал своих братьев. Бывало, Лиам или Бен набедокурит, а Деклан вину на себя возьмет. Он по их долгам платил, он их из передряг вытаскивал, работу искал для обоих.

– А теперь, когда Деклана больше нет, этим занялась Бриджид?

– Вот именно. Она за сыновей костьми ляжет.

Уверенный в своей правоте, Томас вскоре после венчания позвал Бриджид в гостиную, велел сесть и отвечать на вопросы о местонахождении Лиама и Бена. Бриджид пыталась запираться, и тогда Томас прямо сказал: чтоб ни один, ни другой в Гарва-Глейб носа не совали.

Бриджид скроила скорбную мину.

– Доктор Смит, вы тоже в борьбе участвуете с самого начала. Говорите, мои мальчики – преступники? А сами-то вы разве лучше? Всё у вас тайны какие-то, но я ж доносить не бегу. Да и что я знаю? Почитай, ничего! Я в этом доме будто враг, никто мне словечка не говорит. – Взгляд переметнулся на меня, глаза, обвиняющие, вопрошающие, были полны слез. Томас, впрочем, ничуть не растрогался и не смягчился.

– Лиам и Бен могут причинить вред моей жене, – отчеканил он и добавил: – А теперь скажите, что мои опасения беспочвенны – если, конечно, язык у вас повернется, миссис Галлахер.

Бриджид затрясла головой, забормотала что-то невразумительное.

– Отвечайте, миссис Галлахер, – велел Томас, и она тотчас взяла себя в руки: спина ее напряглась, лицо стало непроницаемым.

– Мои мальчики ей не доверяют, – выплюнула Бриджид.

– Вот и пусть делают это подальше от Гарва-Глейб, – почти прорычал Томас.

На мгновение я увидела другого, непривычного Томаса Смита – того, который на спине волок лучшего друга со смертельным ранением; того, который добивался допуска к политзаключенным, чтобы затем сообщить об их состоянии Майклу Коллинзу; того, который ежедневно глядел в лицо смерти холодными, спокойными глазами, который отгонял смерть сильной и твердой рукой. Было в этом Томасе Смите нечто пугающее.

Страх почувствовала и Бриджид. Побледнела, отвела взгляд, сцепила пальцы.

– Лиам и Бен могут обидеть мою жену, но я этого не допущу, – выдал Томас.

Бриджид уронила голову на грудь и прошептала:

– Я им скажу. Я передам, чтоб не приходили.

* * *

В Мэншн-хаус было не протолкнуться. Томас крепко держал меня за руку, прокладывая путь к местам, зарезервированным для нас Майклом Коллинзом. Вокруг нервничали – и, разумеется, курили, пахло дымом и потными подмышками. Я прижалась щекой к плечу Томаса – пусть свежесть его рубашки и надежность мускулов защитят меня от общей нервозности – и стала молиться за Ирландию, зная уже, какая судьба ей уготована, к чему приведет сегодняшнее голосование.

Отовсюду слышались приветственные возгласы в адрес Томаса, и даже графиня Маркевич – некогда красавица, а ныне увядшая, потрепанная временем, революционной борьбой и тюремным заключением женщина – и та подала Томасу руку, чуть растянув губы в улыбке.

– Графиня, позвольте представить вам мою жену, Энн Смит, – произнес Томас. – Энн разделяет вашу страстную любовь к брюкам.

Констанция Маркевич засмеялась, рука взлетела ко рту. Поздно – я успела увидеть, что у графини недостает зубов. Оказывается, тщеславие так вот просто не вытравишь, хоть всю жизнь с ним борись.

– А мою страстную любовь к Ирландии она тоже разделяет, доктор Смит? – уточнила Констанция Маркевич, и ее брови поползли вверх, куда-то под поля черной шляпки.

– Подозреваю, одна страсть обусловливает вторую. – Томас заговорщицки улыбнулся. – В конце концов, Энн ведь вышла за меня.

Графиня Маркевич снова засмеялась, довольная ответом, и, к моему облегчению, отвлеклась на вновь вошедшего. С меня будто колодки сняли.

– Можешь вздохнуть спокойно, Энн, – шепнул Томас, и я последовала его совету.

Я отлично знала: еще до рокового голосования Констанция Маркевич заявит, что Майкл Коллинз – трус и клятвопреступник. Целиком будучи на стороне Майкла, я все-таки не могла избавиться от благоговения перед этой женщиной, впрочем, наверно, каждый испытывал в ее присутствии нечто подобное.

Погрязшая в исторических документах, я часто задавалась вопросом: что, если бы можно было вернуться во времени, – неужели эпохальность событий и героизм участников не утратили бы магического флера? Не наводим ли мы лоск на прошлое, не идеализируем ли обычных людей, которым просто случилось жить в определенном историческом контексте? Не воображаем ли красоту и мужество там, где было место лишь отчаянию и погребальным плачам? Старик, оглядываясь на свою молодость, помнит связанное с самим собой и ничего другого; не уподобляемся ли такому старику и мы, не сужаем ли невольно, а то и умышленно, картину? Мне казалось, что с высоты минувшего картина отнюдь не делается четче, скорее уж время отнимает эмоции, которыми окрашивались воспоминания. Гражданская война произошла за восемьдесят лет до моего приезда в Ирландию – недостаточно давно, чтобы о ней напрочь забыли. И все-таки срок изрядный – пожалуй, теперь больше умов способны разобрать на составляющие этот сложный пазл и рассмотреть каждую деталь вне зависимости от остальных. Хотя, может, я и неправа – очевидцев-то почти не осталось, вымирают они.

Но в тот день в переполненном зале заседаний, среди людей, известных мне лишь по старинным фотокарточкам, я была страшно далека от объективности. Дагерротипы ожили и обрели голоса, они спорили со страстью, и их страсть захватила меня, свидетельницу. Имон де Валера, председатель Дойла, возвышался над собранием. Носатый, тонкогубый, черноволосый, с неумолимым выражением некрасивого лица, он облачил свою долговязую фигуру в сугубо черное. Де Валера родился в США от отца-испанца и матери-ирландки; ни тот, ни другая не испытывали к мальчику нежных чувств и не занимались его воспитанием. Но де Валера имел талант к выживанию. Для начала он, благодаря американскому гражданству, выжил после Пасхального восстания – был помилован, в то время как других зачинщиков казнили. Затем он выжил в Гражданскую войну – в отличие от Майкла Коллинза, Артура Гриффита и дюжины других крупных политиков. От этого человека веяло эпохальностью, удивительно ли, что и я подпала под обаяние личности? В Ирландии этому стойкому борцу было уготовано редкое политическое долгожительство[53].