Дальше Имон де Валера говорить не мог, ибо голос его сорвался. Через мгновение плакали уже все – мужчины и женщины, недавние друзья и новоиспеченные враги. В Ирландию вернулась война.

* * *

Пробуждение в дублинском доме было долгим. Гул голосов и мелькание теней в полоске света, что сочился из-под двери, делали свое дело, но сон медлил, не давал толком открыть глаза. Наконец, очнувшись полностью, я увидела, что Томаса рядом нет. Накануне мы с ним насилу протиснулись сквозь толпу, которая взяла в плотное кольцо Мэншн-хаус. Эти люди, в отличие от членов Дойла, ликовали. Еще бы – новая страна родилась, свободная страна. Пока мы шли к выходу, Томас побывал в нескольких дружеских объятиях. Только соратники Майкла Коллинза не радовались, нет, – они просто не скрывали облегчения, что Договор принят. Однако напряженные лица и натянутые улыбки свидетельствовали: эти люди не прячут голову в песок, им ясно – впереди ждет беда.

Самого Майкла мы не видели. Он, не успев завершить одно заседание, начал другое, с повесткой «Дальнейшая работа без половины членов Дойла». Теперь же, судя по сугубо коркскому урчанию из кухни, Майкл явился к Томасу домой. Слов я не разбирала, но повышенные тона говорили о крайней степени смятения. Томасов голос прорывался нечасто, и каждый раз я улавливала успокаивающие нотки. Не позовут ли меня, не попросят ли заглянуть в хрустальный шар? Нет, кажется, не попросят. Вон дверь входная хлопнула. Всё затихло в доме. Тогда я выскользнула из постели, набросила синий капот прямо на голое тело и стала спускаться по лестнице – к кухонному теплу и к моему супругу, наверняка погруженному в тяжкие размышления.

Томас сидел за столом – колени врозь, голова опущена, в ладони чашка с черным кофе. Я взяла кофейник, плеснула кофе и себе, насыпала сахару и лила молоко до тех пор, пока жидкость не сделалась карамельно-бежевой. Залпом выпив ее, я устроилась напротив Томаса. Он протянул руку, поймал мой локон, рассеянно покрутил и выпустил. Рука снова упала на колени.

– Это Майкл приходил, да?

– Да.

– Как он?

Томас вздохнул.

– Угробит он себя. Всем хорош быть хочет, а разве такое возможно? Люди мира требовали – он добыл для них мир. Нашлась кучка недовольных – Мик в лепешку расшибается, чтобы и этим угодить.

Так оно и было. В последние месяцы своей жизни Майкл Коллинз на части рвался. Усилия вымотали его, иссушили, опустошили. При мысли о нем стало больно в груди. Не смей, сказала я себе, не вздумай разрыдаться или выложить Томасу правду. Только не сейчас.

– Томас, ты хоть поспал?

– О да. Ты меня настолько измотала физически, что я отключился на несколько часов. – Томас коснулся было моих губ, как бы с целью напомнить о наших поцелуях, но сразу же виновато отнял палец. Будто стыдился, что счастлив со мной, что я дарю ему наслаждение и утешение, которого лишен его лучший друг. – А вот Мик, боюсь, даже не прилег. Часа в три я услыхал, как он меряет кухню шагами, и спустился к нему.

– Уже почти рассвело. Куда он ушел?

– В церковь. Мессу послушает, потом исповедуется, потом причастится. Знаешь, Энн, убийцы и предатели с такой регулярностью храм Господень не посещают. – Томас почему-то говорил шепотом. – Мик однажды обмолвился, что молитва действует на него успокаивающе. Проясняет мысли. Кстати, отдельные остряки Мика за это вышучивают. Чисто ирландская особенность – отказывать человеку в праве на причастие, браня за грехи. По мнению некоторых, Мик – святоша. Другие лицемером его обзывают. Мол, для Коллинза и церковь вроде трибуны: куда бы ни пойти, лишь бы напоказ.

– А ты что думаешь?

– Я думаю, будь люди совершенны, зачем бы им тогда спасение?

На мою грустную улыбку Томас не ответил.

Тогда я забрала у него чашку, поставила на стол, а сама уселась к нему на колени, ладони опустив на плечи. Против ожиданий, Томас не обнял меня, не впился пальцами в мои бедра, а губами – в губы, не уткнулся мне в ключицу. Он даже лица не поднял. Словно замороженный удрученностью, Томас, вместо того чтобы сомлеть – я ведь ногами взяла его торс в тиски, – наоборот, напрягся. Я стала расстегивать на нем рубашку – медленно, по одной пуговке. После третьей пуговки прильнула к обнажившемуся горлу. От Томаса пахло кофе и розмариновым мылом, которое Мэгги О'Тул варила на всю семью.

А еще я различила свой собственный запах.

В животе сделалось горячо. Жар вытеснил кошмарное ощущение предрешенности, и я потерлась щекой о его щеку. Я ласкалась к нему, как зверек, не забывая о пуговицах. Мимоходом отметила, что щетина уже отрастает – нынче Томасу придется бриться. Такой вот – с рыжеватым шершавым налетом на подбородке, с красными сосудиками в глазах, с припухшими веками – Томас наблюдал, как я справляюсь с его рубашкой. Когда я заставила его поднять руки, чтобы стащить нижнюю сорочку, он взял мое лицо в ладони и припал к моему рту, после чего выдохнул:

– Энн, ты что, меня спасти пытаешься?

– Конечно. И сейчас, и вообще.

Долгая судорога прошла по его телу. Томас не отворачивался, когда я целовала уголки его рта, прежде чем языком раздвинуть губы. Ладони скользили по гладкой, мускулистой груди, и сердце, трепетавшее под ними, постепенно – и синхронно с убыванием предрассветной мглы – убыстряло бег. Наконец Томас закрыл глаза и позволил себе полноценный, долгий поцелуй.

Несколько мгновений мы были поглощены взаимными ласками. Игра наших губ становилась всё ярче, мы оба воспаряли, но лишь для того, чтобы вернуться с небес на землю – не вдруг, а с мягчайшей постепенностью. После возвращения наши губы, теперь уже насытившиеся и припухшие, еле двигались. Истома, которая всегда сопутствует кульминации, овладела нами. Поцелуи продолжались, да, но языки, разъединившись, вновь соприкасались по инерции – так, долго и неохотно, успокаивается после шторма прибой.

А потом ладони Томаса скользнули туда, где капот был ненадежно скреплен пояском, и стали обминать, как тесто, плоть моих бедер. Двинулись выше, потешили соски и вернулись к бедрам – настойчивые, властные, благоговеющие. Я не поняла, в какой момент мы с Томасом оказались на полу, когда именно Томас решил для себя: к чёрту тоску и дурные предчувствия. Его губы повторили маршрут ладоней, капот был развязан и отброшен, и я, подобная самой Земле, распростерлась под ним, лучась любовью и жизненной силой. Томас, мой спаситель, мой защитник, впитывал то и другое.

17 января 1922 г.

Дойл вновь собрался 14 января. В половинном составе, ибо де Валера и его единомышленники ушли. Артура Гриффита выбрали председателем новой Ассамблеи, Мика – главой Временного правительства.

Мы с Энн уехали назавтра после финальных дебатов и голосования, которое раскололо Дойл. Дромахэр казался спокойным и безопасным лишь по сравнению с Дублином, и все-таки мы рвались туда и вдобавок оба скучали по Оэну. Однако уже через несколько дней мы вернулись в Дублин вместе с нашим мальчиком. Повод был особый – передача Дублинского замка, этого символа британского владычества, Временному правительству.